Мое «место для боя» — стрелковая ячейка, соединенная с траншеей коротеньким ходом сообщения, отрыта, пожалуй, лишь наполовину. И, очевидно, придется еще немало попотеть, чтобы довести до полного профиля в промерзшей на метр земле свое фортификационное сооружение.
Когда настает время обеда, с огорчением замечаю, что мной не проделана и половина работы, От кирки и лопаты мне жарко. Я давно скинул не только полушубок, но и телогрейку. В таком виде, в гимнастерке, направляюсь с котелками к кухне. Журавлев останавливает и приказывает одеться как положено.
После обеда, протирая снегом котелок, слышу, как Тятькин говорит Ивану Николаевичу: «И зачем ты парнишку мучишь, командир? Не сегодня-завтра уйдем на передовую, а ты его землю долбить заставляешь…» — «Так нужно, Тимофей, — отвечает Журавлев. — Это ему, образно говоря, домашнее задание. В бою, сам знаешь, поздно будет учить. Сейчас, пока я с остальными буду отрабатывать приемы выхода из траншеи, займешься с ним тактикой. А завтра все вместе будем учиться блокировать огневые точки противника».
…Замечание Журавлева подействовало, Тятькин учил меня тактике действительно всерьез. Я ходил в атаку, ползал по-пластунски, бросал гранаты в амбразуры дзота, вел бой в траншее до седьмого пота, «уничтожал» противника в блиндажах и «лисьих норах».
Затемно мы с Тятькиным идем в расположение, как любит выражаться ефрейтор. Я едва держусь на ногах, а Тятькин хоть бы что: берет топор и отправляется заготавливать дрова на ночь.
Возвращается он вдвоем с девушкой, одетой в черный дубленый полушубок, и новые валенки, голенища которых аккуратно подогнуты. Девушка снимает шапку-кубанку и расстегивает полушубок. На петлицах ее гимнастерки тускло поблескивают треугольнички и защитная эмблема медицинской службы.
— Вот он, новенький, Полина, — говорит Тятькин, с грохотом сваливая груду поленьев к печке. — Кочерин его фамилия. Сергеем звать.
— Ну, здравствуй, Кочерин, — девушка протягивает мне руку, — и давай знакомиться: я санинструктор роты, Русина Полина. Ты комсомолец?
— Комсомолец.
— Так вот: я еще и комсорг роты. Давай присядем, поговорим. И кое-какие данные я о тебе запишу.
Пока Полина записывает мои «данные», я смотрю на нее. У нашего санинструктора коротко остриженные по-мальчишечьи волосы, немножко курносый нос, щербинка в ослепительно белых верхних зубах, Полине лет двадцать. Мне кажется она красивее всех девчонок, которых я в своей жизни видел.
Старшина Русина, оказывается, еще и землячка нам с Иваном Николаевичем. Дома, в оккупации, у Полины осталась одна парализованная мать, почти насильно заставившая ее уехать, чтобы не случилась беда с дочерью красного партизана.