Кажется, несчастья должны были оцепенить душу, свести всю работу мысли лишь к ожиданию новых зол. А он идет с места на место, от обители к обители, от города к городу, с одного материка на другой: Афон, Родос, Кипр, Яффа, Иерусалим, снова Кипр, Каир, Синай, Дамаск, Антиохия, еще Иерусалим, Триполи, Патмос, Харан, Константинополь, опять Афон, Афины... Кажется, не ходит, а летает, и видит все свежим, умытым взором, и записывает впечатления свои живой возвышенной прозой.
Когда в 1747 году, после двадцатичетырехлетнего странствования Василий Григорович-Барский, «ни жив, ни мертв» добрел к подножию киевских гор, его багаж был, пожалуй, не тяжелее, чем тот, с которым он некогда покидал родной город. Истинный путник, считал Барский, путешествует «не для собирания имений». В паломнической его суме были туго упакованы тетрадки, сплошь исписанные мелким, слегка корявым почерком, да около полутора сотен рисунков. Вероятно, брат Василия, известный киевский зодчий, не нашел тогда в этих листах мастерской твердости руки, умелого владения перспективой. Но сегодня рисунки Барского милы нам какой-то по-детски наивной свежестью. Он любил то, что изображал.
Что же еще приобрел паломник за десятилетия своего труда, кроме записей и рисунков, кроме знания греческого, который он собирался теперь преподавать в стенах родной академии, наконец, кроме той поразительной силы, которую воспитали в нем встречи с многочисленными лишениями? Да, пожалуй, скажут — ничего не приобрел. А здоровье еще и растерял безвозвратно. Через месяц по возвращении домой его хоронили...
Впрочем, здесь рано еще ставить точку. Стали историей литературы русские «хождения», анахронизмом стали и сами многомесячные, а то и многолетние пешие странствования с посохом и сумой, с пальмовой ветвью в руке. Но может ли умереть в отдельном человеке, обветшать в целом человечестве этот побудительный зов: в путь...
Этот порыв может менять формы своего воплощения. Но по сути своей он неизменен.
...Где-то в толпе студентов, провожавших Василия Барского в последний путь, стоял молодой еще тогда Григорий Сковорода. Может быть, именно судьба паломника вдохновила его через три года отправиться в дальнюю дорогу по городам Европы. Это странничество тоже ведь растянулось на всю жизнь, хотя и стало совсем особым. Сковорода-философ не только ходил по земле, чужой и своей, он прежде всего бесстрашно путешествовал в областях духа, в поисках идеи, достойной служить светочем для тысяч и тысяч людей.
А Велимир Хлебников, поэт и странник, который мечтал побывать в Индии и которого в Иране называли персы почтительно «урус дервиш»! Дойти до индийских «священных рощ» ему так и не довелось, но мыслью, поэтическим воображением он умел быть везде — и на берегу Ганга, «где темные люди — деревья ума», и у «желтого Нила», и в ином уже историческом пространстве — среди обитателей таинственной Атлантиды... А Пришвин, Арсеньев, Соколов-Микитов... В их книгах по-новому заявляет о себе все та же паломническая неутомимость, зоркость, внимательность.