Это лес патриархов, суровый в меру и в меру тенистый, но не тесный для груди человеческой. Тут видишь, как деревья хоронят друг друга — своих отцов, матерей и старших братьев; как стоят они над почившими и шелестит в верхах вечная память. Может быть, в таких лесах и жил тот первый человек, который еще не боялся?
Вот упало дерево, а зайди сюда года через три-четыре и не найдешь его. Почва девственного леса стремится поскорее обиходить умершего, и сколько я видел тут таких лесных могил: темный мох наползает на ствол, обволакивает, укутывает его по всей длине, втягивает в материнскую почву. Так лес себя порождает, хоронит и отпевает, и нет в этом ни тоски, ни надлома, а только величавое достоинство.
И именно здесь, в таком вот месте, думаешь о лесных страхах по-особому. Эти страхи, думаешь ты, видимо, никогда и ни у кого не могут исчезнуть навсегда, и хорошо, пожалуй, что не могут. Потому что нам нужно, необходимо это чувство, как нужен иногда учительский окрик расшалившемуся школяру. Ведь лесной страх (как и страх пустыни, Страх моря, страх гор и страх неба) в конце концов оборачивается для нас благом: мы приучаемся видеть свое истинное место в природном космосе, приучаемся не зарываться, не заноситься, не хвастать своим всемогуществом, не грешить интеллектуальной гигантоманией. Учимся понимать, что не столько мы диктуем природе свои условия и порядки, сколько она нам их неназойливо предлагает. В этом космическом омуте пространства и времени, в этом вселенском темном лесу мы не обижены в общем-то вниманием, и не пустой случай нас сюда вытолкнул, чтобы блуждали в кустах, не слыша доброго ответа. Но и заноситься тоже нет нам особых оснований. А если все же заносимся, то на такой случай и предусмотрена реальность урезонивающего страха.
И вот идешь в тени морщинистых стволов-патриархов, дышится спокойно и благодарно, и нога невольно поднимается перешагнуть лесную могилу, укутанную меховым дерном. Тут умерло существо, которое кормило кислородом целую деревню народу, целое стадо коров, целое муравьиное государство.
Но видел я и другое кладбище деревьев, никому не пожелаю видеть такого. Потому что тут-то все когда-либо испытанные мною лесные страхи показались маленькими, несерьезными.
Это было в знойный полдень, когда, намотав на ноги километров двадцать лесных троп и беспутков, вышел я на свет большого лесного окна.
Просека? Старая вырубка?
На пространстве гектара в два лежал поваленный, но не убранный лес. Это было какое-то невообразимое месиво из стволов, сучьев, ветвей, усохшей хвои и листвы, переплетенное побегами искалеченного подлеска. В том, как свален был лес, чувствовалась какая-то воровская поспешность, хищно-циничная манера. В беспощадном свете солнца все это зрелище казалось чьей-то бредовой выдумкой, и не хотелось верить, что к такому вот может быть причастен человек. Если бы не четкие прямоугольные границы лесной раны. Если бы не засохшие следы гусениц в глине.