— Видеть не видела, а уж коли слепила — значит, так тому и быть, — холодно отрезала мастерица, недовольная, что ее прервали. — А вот лесная избушечка. Стоит избушка на курьих ножках при одном окошке. — Она вдруг тяжело задумалась, помолчала.— Я в этой избушке две зимы прокуковала, сколько лиха испытала — ой-ей-ей! — И по лицу ее я догадался, что эта козуля связана с каким-то печальным эпизодом в ее жизни.
— В войну это было, в войну, — рассказывала Кашунина, отложив тесто. — Когда брата Николая в войну взяли, я в лес ушла робить. На лесоповал! Худо было тоды, худо: по сто граммов хлеба на едока выдавали. А в лесу известно какая работа: пока елку хорошую сыщешь, пока свалишь ее, пока сучья счешешь — пот тебе всю одежу проест. Хошь мороз трещит, хошь солнце палит — а все едино. Мы с девками да женками по двести процентов плану давали. От зари до зари — и каждый день...
Ну вот... работаю я в лесу, елку ошкуриваю — и вдруг слышу в чаще-то: «Ню-ю-ра!» Я и признала голос-то: брат родной меня вызывает, будто о помощи просит. Откель, думаю, брателко-то взялся — на фронте ведь воюет. Стою как дура, напряглась вся камнем, сердце только об ребра стучит. И опять эдак-то: «Ню-ю-ра!» Я к девкам: слышали, нет ли, как брателко меня кличет? Нет, говорят, не слышали, должно быть, леший с тобой заигрывает...
Как смена кончилась, я в избушку пришла. Темная така избушка была, вся в саже, дырьях и при одном окошке, а по бокам лежанки уставлены. На лежанке-то я и написала: 23 февраля у меня завопело, весть подало. И весь день крик этот в ушах стоял... А через неделю подруга моя, сменщица, из деревни вернулась: к вам, говорит, Нюра, похоронка с войны пришла, 23-го, говорит, брата твого Николая убило... Тут у меня разом все нервы отвалились, топор бросила — не могу робить. И надо ж такому случиться: погибал Коля черт-те в какой дали, а меня вспомнил, весть мне подал, и я ее услышала... Кому ни рассказываю — никто не верит. Вот я и думаю: есть еще у ученых неизученность большая, в людских тайнах неразбериха. И откуда она, тайна эта, родится — может, из тридевять подпятных жил? — мне уж и не сказать, потому как сама не знаю...
Ну и вот. — она снова переключилась на свои козули, — с той поры я и делаю эту избушечку, брата Колю вспоминаю. Я ведь о нем еще старину сложила.
Кашунина взглянула на меня искоса, словно проверяя, нет ли в моих глазах иронии, и, прокашляв голос, запела былинным размером:
— В этот день, мне очень памятный, пришла весточка нехорошая. Как погиб да родный брателко, Николай свет Николаевич, на войне да с черной силою, на войне то кровопролитною. Слезы горькие утираю я, гляну в карточку — вспоминаю я. У меня был родный брателко, белогрудый — душа пташица. Свила судьба ему тихо гнездышко, да во сырой земле, в злых кореньицах. Шелкова трава — одеялышко, умываньице — да мелкий частый дождь. Не один ты там из добрых молодцев. Вы уложены да пулей быстрою, да упокоены во могилочке, да на далекой-то во чужбиночке. Не дождусь от тебя весточки, ни скоровертной телеграммочки...