Река делает крутую излучину, и на правом пологом берегу я вижу замоховевшие деревянные сваи-надолбы — размокшие и кое-где иссохшие до трухи остовы бревен, уходящие в воду. О них плещет сейчас наша волна. Надолбы, подсказывает капитан, безусловно, давнего происхождения: вероятнее всего, здесь когда-то были причалы, транзитные, перевалочные пункты, где товары, следовавшие с Оки, перегружали на плоскодонные, тупоносые московские павозки.
Да, да, был такой термин, нигде, кроме Москвы, не употребляемый, — павозки. И было здесь свое судоходство, не имевшее аналогов ни на Волге, ни на Днепре, ни на северных реках. Были свои сгонщики (мастера судовождения), свои коноводы, свои водоливы (лоцманы). И свои суда, трудовой стаж которых измерялся не годами, а «водами». «Крепость и годность барки, — говорилось в старом речном справочнике Москвы, — определяются не числом лет, которые она прослужила со времени постройки, а числом вод (навигаций), которые выдержала».
Лошади, которые бечевой тянули суда, подразделялись на классы: «больные» работали на левом, достаточно крепком берегу; «коренные» — на топком и мшистом правом. А управляли ими лихие московские мальчишки: один вел лошадь за повод, другой подгонял ее кнутом. Коноводами обычно были зажиточные коломенские мужики, а сгонщиками — разбитной и нищий московский люд, который перед вскрытием реки собирался на Красном холме, у нынешнего Краснохолмского моста, нанимаясь к богатым караванным купцам за 75 копеек серебром.
Грязная и мелководная Москва-река была сущим наказанием для судоходов. В прошлом веке газета «Московские ведомости» писала: «В черте города летом река так мелка, что в иных местах едва стоит вода на 7 вершков». И это несмотря на то, что главную водную артерию постоянно подпитывали более 70 речек и ручьев, впадавших в пределах Москвы. (Сейчас многие из этих речек — Неглинная, Черторый, Сивка, Ольховец, Капелька, Рачка, Нищенка, Пресня, Сара, Даниловка и другие — заключены в трубы и текут под землей.) Баржи, барки, павозки, насады и плоты-сковородни часто застревали на фарватере, преграждая путь остальным судам. На одном из перекатов в 1905 году на мель села деревянная баржа с сеном, принадлежавшая орловским купцам; ее занесло песком и илом, и со временем здесь образовался новый остров, на котором, рассказывают, даже косили траву...
— Симонов монастырь проскочили, — вскользь замечает Слава Невмянов, сменяя у пульта управления своего капитана. Я вижу, что Федоров чем-то встревожен: он подозрительно прислушивается к гулу машины и все время на воду поглядывает, как будто ждет от нее беды. А ведь Владимир Владимирович, как мне говорили, может с закрытыми глазами пройти этот маршрут: двадцать два года работает на реке — не шутка...