— Вот и отлетел, — тихо сказали рядом с мальчиком; вокруг зашевелились, затоптались мужики и бабы.
Милонег подозвал рукой пастуха, вдвоем они подняли корыто и стали, отворачивая лица от жара, выливать кровь на горящие поленья. Потом старик обтер дно корыта снегом и швырнул красный снежок в огонь. Тот громко зашипел, дрова же все дымились и трещали. Вспугнутый ворон слетел с Рода, опять угрожающе проскрипел–прокаркал и исчез в снегопаде. Все понимали, что птица предрекла Липовой Гриве несчастье, и потому спускались с Ярилиной плеши угрюмые и безмолвные. Наверху, перед кумиром лежал в огне труп козла, и теперь над капищем вздымался черный дым.
Однако ни весной, ни летом ничего страшного не произошло, урожай боги дали богатый, про ворона забыли, и вот теперь определили к смерти на зимних колядках очередного козла. Он жил в хлеву у Кукуна и толстел.
Обиженный Всеслав возвратился к себе. Поднимаясь по ступеням в избу, он обернулся. Коровы разбрелись по берегу Клязьмы, а за рекой, освещенный солнцем, зеленел лес. И никто в Липовой Гриве не мог знать в то утро, что вечером на весь обрушится горе, счастливая жизнь Всеслава навсегда закончится и потянутся долгие годы изгойских[14] страданий.
Когда стемнело, Всеслав лег на полати, потом передумал и, поскольку печь не топилась, перебрался на нее, стал оттуда смотреть вниз.
У стены на лавке сидела мать. Сбоку от нее в кованом светце горело несколько лучин. Тихо шуршало веретено — Всеслав знал, что это длиннорукая невидимая богиня Макошь[15] помогает матери прясть. В веси недавно был даже случай, когда Макошь в отсутствие хозяйки одна намотала два клубка пряжи.
Сидевший за столом отец делал стрелы. Во время недавней охоты он нашел в лесу странную, нездешнюю стрелу с удивительным железным наконечником и теперь вырезал такие же. Его находка сперва насторожила весь, немедля послали двух смердов к соседям — в Чижи, но там было спокойно, и в округе ничего подозрительного больше не появилось.
Громко затрещал сверчок, и Всеслав вспомнил, что забыл налить молока домовому. Он слез на пол, плеснул в блюдце еду для лизуна, снова взобрался на печь. От его хождения сверчок смолк, в тишине раздавались теперь урчание веретена да осторожный стук об окна ветвей яблони.
Долго Всеслав глядел на огонь, потом повернулся к матери.
— Расскажи сказку, — попросил он.
— Спи, поздно уже.
— Не хочу, расскажи.
— Погоди–погоди, лизун придет, он тебе ночью уши–то оторвет!
— Чего это?! Он свой, добрый, ничего вредить не станет!
Они умолкли, но тут протопал по полу отец, достал новую лучину и стал вставлять в светец.