Тут Джонни взглянул на Мору. Он видел ее вопрошающее лицо, обрамленное темными волосами, изящество ее высокой фигуры в платье скромного покроя. Она не была красивой, но эти знакомые черты были милы и дороги ему такими, какие они есть.
Ему захотелось побеседовать с ней наедине, избавившись от вечного гомона людей, окружавших их. Ни разу за всю эту невыносимую зиму не удалось им встретиться с глазу на глаз. Мора никогда не проявлялась отчетливо в окружающем шуме… Воспоминания об их разговорах не были внятными, но всегда неизбежно и непоправимо смешивались с разговорами других. Невозможно было понять, делала ли она все это нарочно, как и невозможно было понять, что она чувствовала в ту зиму. Разочарование от этого навалилось на него и, казалось, набухало и накапливалось, переходя в бурю гнева и отвращения. Джонни удивлялся, почему он допускает, чтобы это продолжалось… Может быть, неосуществимая надежда добиться чего-то удерживала его неделю за неделей в этом доме, где он ни на минуту не чувствовал себя спокойно? Чего он мог здесь ожидать? Мора никогда не будет к нему ближе, чем в ту неделю, что он провел с ней в коттедже. В то время единение их душ достигло максимальной высоты, а личность, какую она представляла для него сейчас, была лишь смутной, нарочито несовершенной, не более реальной, чем простая тень, которую она отбрасывала.
Он ненавидел ноктюрн, который начал играть Десмонд, — ноктюрн ре-бемоль Шопена, хотя раньше он был для него музыкой невероятной, невозможной красоты. Но сейчас Джонни не воспринимал его, потому что страдал от недосягаемой близости Моры.
Мора больше всего любила Темпл таким, как сейчас, когда смолкали звуки рабочего дня. Когда он был замкнут в покое субботнего предвечерья. Теплые майские солнечные лучи играли на бомбовых площадках, местах, куда падали немецкие бомбы во время войны. По Темплу бродили кошки, превращая его в свои личные джунгли, где они охотились или лежали, небрежно развалясь на широких плитах, гонялись друг за другом среди высоких зарослей сорняков, испуская резкие вопли, в полной уверенности, что эти дебри являются их собственностью. Мора любила кошек — какими бы ни были они высокомерными и враждебными, — любила смотреть на их сильные и красивые напряженные тела, когда они карабкались по разрушенным стенам или растягивались поодиночке в непринужденных позах среди крапивы.
Она встала, собрала бумаги, рассортировала и скрепила их, отобрала чистовой экземпляр и положила его на стол отца, ярко освещенный солнцем. Комната казалась пыльной и закованной в тишину. На полках в торжественном покое годами стояли тома свода законов в тяжелых переплетах. В отсутствие отца комната казалась незнакомой. Мебель была темной. В этой комнате не было ничего особенного, что указывало бы на характер ее владельца, — ни картин, ни украшений, а на столе лежали только бумаги, которые она оставила, и светлела плотная белая поверхность незапятнанного бювара.