– Значит, для того, чтобы жить безукоризненно, надо прежде публично сознаться в своей вине? Нельзя ли скрыть ее от всех? Возможно, так было бы лучше…
– Нет, если вы можете исправить что-нибудь своим признанием, вы должны сделать его, — сказал я.
Мой ответ, казалось, смутил девушку. Одну минуту она стояла, погруженная в раздумья, потом будто очнулась и позвала меня в гостиную. В последовавшем затем разговоре она уже не возвращалась к затронутой ранее теме и, по-видимому, хотела, чтобы я забыл ее слова.
Когда я выходил из дома, то увидел Томаса, стоявшего около калитки. Я решил расспросить его об одном человеке, который не выходил у меня из головы: мне хотелось узнать, кто таков Рой Роббинс, навестивший мисс Элеонору накануне убийства. Томас, однако, не стал распространяться на этот счет, он уверял меня, что не помнит, как выглядел тот господин, и ничего о нем не знает. Я понял, что все расспросы будут напрасны, и поспешил проститься с ним и уйти.
В продолжение нескольких последующих дней я ни на шаг не продвинулся вперед. Клеверинг, вероятно, из желания избежать встречи со мной, не заходил больше в библиотеку, а вечера, которые я проводил в доме мисс Мэри, только утомляли меня. Рукопись Левенворта требовала гораздо меньше работы, чем я вначале предполагал, поскольку старик чрезвычайно придирчиво ее отредактировал; тем не менее за это время я успел поближе познакомиться с мистером Харвеллом.
Он держал себя всегда одинаково ровно, с достоинством и как работник был действительно неутомим, так что я даже начал относиться к нему довольно дружелюбно. Не могу, однако, сказать, что и он отвечал мне тем же. Про Элеонору он никогда не говорил и вообще не упоминал о событиях последних дней. Я вскоре понял, что он поступает так по какой-то важной причине, известной ему одному, поэтому не переставал наблюдать за ним с особенной тщательностью.
Но время шло, и я начинал терять терпение. Клеверинг не показывался, секретарь был нем как рыба — на что я мог рассчитывать? Мои короткие визиты к мисс Мэри тоже не принесли ничего нового. Она, по-видимому, переживала какой-то кризис, и это причиняло ей огромные страдания. Когда девушка оставалась одна, она часто в тоске заламывала руки, как будто ей угрожало какое-то ужасное несчастье; иногда она стояла неподвижно, согнувшись под невидимым грузом, сбросить который была не в силах. Но большей частью она хранила гордый и неприступный вид.
Подобное поведение внушало мне некоторую надежду на то, что рано или поздно Мэри откроет мне свою душу. Эти дрожащие губы должны были когда-нибудь заговорить, и тогда я узнаю тайну, от которой зависела честь Элеоноры Левенворт. Я не мог забыть обвинения, которое Мэри высказала когда-то в лицо своей кузине, и потому проводил с ней все больше времени, так что секретарь в конце концов стал жаловаться, что я его оставляю без работы.