Аул Амаша Гапан, где я родился и рос, отстоял в пятидесяти верстах от Теджена. Самый обычный туркменский аул, убогое человеческое гнездовье. К югу и западу — вспаханные поля. С севера к кибиткам подступали барханы — мрачное, неукротимое воинство Каракумов. На востоке — растрескавшаяся ладонь солончаков.
Наш аул, как говорили старики, забытый богом аул, скопище черных кибиток. В семье одиннадцать душ, и сейчас я не могу представить, как могли они уместиться в этой ничтожной постройке из полусгнивших палок, покрытых еще более ветхими кошмами. Когда-то остов кибитки был белым, но покрылся от очага толстым слоем копоти и сажи. И все кибитки в ауле, кроме байских, были точно такие же.
Главой семьи был дедушка Овезклыч. В ту пору, когда я был мальчишкой, стар был дедушка, ему перевалило за девяносто, но он был еще бодрый и деятельный дехканин. Иногда, провожая взглядом уездного чиновника, властно помахивающего плеткой, или сельского старшину — арчина, для пущей важности нашившего на домашний халат воинственные газыри, дед качал головой.
— Мы родились в хорошее время, — говорил он, — да в плохие дни повзрослели.
Человек неграмотный, слепо веривший в проповеди невежественного муллы, он привык считать кровопролитные набеги чужеземных разбойников делом обычным, а тяжкую дань дехканина — судьбой народа. Свобода— это значит оседлать лошадь и помчаться, куда глаза глядят! А все же в его речах, нет-нет, да проскальзывала горечь.
— В песках я провел детство и юность, пас байских верблюдов. Моя голова не знала шапки, ноги — обуви. А какие твердые были мои подошвы! Я мог сорок верст идти босой по раскаленному песку. Одет я был в дырки от лохмотьев. Пересыхающий арык утолял мою жажду, в голодном желудке постоянно урчало, и я засыпал под эту музыку, сунув кулак под ухо. Чем платил мне бай? «Ах, ты сын осла!» — говорил он и больно бил плетью.
Дед оглядывал нас выцветшими глазами и, помолчав, продолжал свои воспоминания.
— Работа иссушила меня… Я ходил в походы на иранского шаха и против хивинского хана, я ходил аламанить… разбойничать. А чего достиг? Ни счастья, ни достатка, только раны и рубцы. Вот! — дед показывал глубокий шрам на шее. — И вот… — он обнажал сухую шишковатую голень, — это не ослиное клеймо, а следы сражений. Шрам на шее — от сабли кизылбаша. Пуля в ноге— подарок хивинского разбойника. Много пришлось повидать, но из-за бедности так и не довелось посидеть на почетном месте, среди уважаемых людей…
Таков был мой дед.
А мой отец был хорошим земледельцем. Он знал, на каком участке что можно сеять, сколько воды нужно для полива. У него искали совета не только земляки, но и приезжие из России инженеры. И все-таки бедность была вековечным уделом семьи, на почетном месте в кибитке незримо восседали многочисленные долги.