— Тогда я… — сказал Кайгысыз и запнулся. Он постеснялся сказать: «Набью морду толстогубому».
— О чем ты? — спросил старик.
— Я ничего, Нобат-ага.
— Тогда послушай меня… — Старик кряхтя уселся поудобнее. — Дни и месяцы мои на этом свете приходят к концу, невеликой осталась моя доля соли. И есть такое, о чем тебе никто не расскажет, кроме меня. Уходя во второй мир, выполню свой долг…
— А где он, второй мир?
Старик невесело рассмеялся, ткнул посохом в землю.
— Вот тут.
Мальчишке показалось, что старик имеет в виду запруду, и он спросил:
— Хочешь стать мельником?
Старик засмеялся повеселее.
— Тот мир, верблюжонок, — могила. Одной ногой я стою на ее краю.
— Могила — это на кладбище?
— Вот, вот…
— Что-ж там хорошего? Там очень тихо.
— Никто не уходит туда по своей воле,
— Кто же тебя туда посылает?
— Смерть.
— Смерть?
— Смерть, верблюжонок. Наш последний попутчик.
— Если она уводит на кладбище, ни за что не пойду с ней по своей воле, — задумчиво, как взрослый, сказал Кайгысыз.
— И я по своей воле не пойду.
— Вот это верно, Нобат-ага! Живи всегда на этом свете!
— Молодец! Мудро рассудил.
— Нобат-ага, ты говорил о каком-то долге… что выполнишь его. Что это такое?
— Я должен рассказать тебе о Теч-сердаре. Твой отец был человек необыкновенный,
— Какой это — необыкновенный?
— Когда он стал юношей, наш аул кочевал возле Мерва. Ему показалось скучно там, и он один откочевал в Серахс.
— Почему?
— Кто знает… Думаю, что играли в нем какие-то неукротимые душевные силы. В Серахсе собрал он нукеров — воинов. Конь не просит платы за свою прыть… Однажды твой отец проезжал мимо мавзолея Мене-баба. В давние времена все знали, что был здесь город, но в тот год, когда твоему отцу приглянулась наша долина, никто здесь не жил.
— Как же это случилось?
— До того, как к нам пришли с севера солдаты русского царя, жизнь в нашем краю была тревожная, опасная. Если ты хотел жить вблизи от Копет-Дага, надо было покориться персидскому шаху. А туркмены готовы скорее сломать себе шеи, чем склонить их перед чужеземцами.
— Перед курдами в войлочных шапках?
— Да. И перед персидскими аламанами. Эти разбойники то и дело налетали на наши аулы, уводили в рабство и разоряли туркмен.
— За что?
— Ты, хан мой, еще многого не знаешь. Жизнь для сильных все равно, что жареная пшеница — ковурга — для зубастых.
И снова мальчишка вспомнил про толстогубого и задумался. Потом спросил:
— А сейчас чья ковурга?
— Того, кто ее жарит.
— Почему же толстогубый сын мельника ест ее один, да еще нас дразнит?
«Была бы у твоего отца мельница, ты бы ел халву», — подумал Нобат-ага, но, не желая огорчать сироту, сказал: