Отдельно от всего строения расположен дом, где проводится регистрация вновь прибывших военнопленных и распределение на работы.
Поодиночке и партиями приводят военнопленных, раздаются выстрелы, и никогда не смолкают вопли и стоны.
Маевский подошел к столу, за которым одним росчерком пера люди лишались фамилии и имени и получали номера. Нервные судороги пробежали по его лицу; оно исказилось гримасой, что часто стало появляться у него в минуты душевного расстройства. Не в силах сдерживать негодования, он произнес: — «А все-таки, победа будет за нами!
— Повторите, что вы сказали? — и, не дожидаясь ответа, финский офицер злобно крикнул: — Номер 2326 — пошел, вон!
Странно сложились обстоятельства! Человек без фамилии и имени с номером 23–26! Он не услышит больше своей фамилии, которую носили многие поколения его прадедов, впереди пытки и издевательства, колючая проволока, чужие люди!
Получив «паспорта», — картонный круг с номером, моряки оказались в общем строю военнопленных, находящихся на вечерней проверке.
В первую минуту, когда Маевский очнулся в одиночке хельсинской тюрьмы, он думал, что только они трое, у которых не хватило сил справиться со стихией природы, находятся в плену. Равняясь в строю по передним, он видит тысячи людей, которые еще недавно защищали родину, свои права на жизнь и свободу, отцов и детей, жен и матерей, а теперь стоят, понурив головы, за колючей проволокой. Дрожь пробегает по телу от мысли: всех ли завела сюда одинаковая судьба?
Как только солнце спрячется за лес, как будто не желая созерцать ужасную картину, лишь отражения на озере хочет подсмотреть судьбу несчастных, стоявших в строю, в лагере появляется начальник и начинается вечерняя проверка. Выкликивают по номерам и разводят по баракам. Сегодня воскресенье: военнопленных не разводят по баракам, как в обычные дни. Они молча смотрят перед собою и, надеясь, что жертвою будет не он, а кто-то другой, тихо переговариваются между собою.
— Слышишь, братишка! — сказал Шаров, толкнув номер 23–26, и кивком головы показал туда, откуда раздавались вопли, заглушаемые бранью на незнакомом языке. Леонид не слышал вопроса Шарова или просто не захотел ответить.
— Я насмотрелся, каждое воскресенье расстреливают троих, … сегодня нас будет больше! У полковника в бараке убили сына. Дойдет очередь и до него! — ответил на вопрос Шарова Николай Солдатов, стоявший справа от него. Леонид с товарищами прибыл за час до построения на проверку, и история с сыном полковника была им неизвестна, как и то, что каждое воскресенье расстреливают троих, не считая тех, кто гибнет за какие-либо «провинности» или просто по подозрению в принадлежности к Коммунистической партии большевиков. После слов Солдатова Шарову стало понятно, почему барак, куда их зачислили, стоит отдельно от других. Жертва еще не выбрана, но каждый знает, что высокий, худощавый полковник решил судьбу троих. Он медленно прохаживается перед строем, присматривается. Спешить и волноваться ему незачем: судьба двух тысяч сегодня в его руках. О завтрашнем дне он не думает. Не думает он и о том, что рано или поздно ему придется держать ответ за свои злодеяния. Коверкая русские слова, он говорит: