Русь принимала новую веру.
Князь ждал невесту на скале, у лестницы, вырубленной в камне.
Он тоже был без оружия.
Светлобородый, светлоусый, светлоглазый — не грек — он был не в привычной для славян длинной рубахе, не в привычном для воинов плаще.
На нем был настоящий скарамангий, сродни тому, что на василевсах в самые торжественные дни их жизни. Пурпурный. Усеянный драгоценными камнями.
Не легко принимать новую веру.
А и отдавать веру варвару, не смиренному, дерзкому, ой как не легко. Гневом сверкнули глаза митрополита Константинопольского. Скарамангий из пурпура — одежда кесарей. Не варвара, еще вчера в дому молившегося идолу, бревну в три обхвата. Князь должен был ждать, когда ему разрешат надеть скарамангий. Но князь самовольно облачился в скарамангий.
На голове сияла золотая диадема, положенная кесарям и самовольно присвоенная князем.
Пятнами пошло лицо митрополита.
Князь, видимо, был природно умен, наблюдателен. Ничто не ускользнуло от его взгляда. Ни дрожь, пробежавшая по мускулам лица митрополита, ни эти пятна.
Митрополит опустил глаза к ногам варвара. Кампагии, пурпурная обувь, была на его ногах. Во всем мире лишь два человека могли носить кампагии — царь Византии и владыка Персии. Никто более! Но князь руссов был в кампагиях.
Владимир, встретив взгляд митрополита твердо — как клинок встречает клинок, — тоже опустил глаза к кампагиям. И в ту минуту увидел узенькую ножку невесты в такой же пурпурной обуви с жемчужными крестиками. Ножку в обуви, уж ей-то положенной по праву рождения. Поднял глаза. Царевна, не по-русски узкая в стане, была бледна. Неправдоподобно бледна. Ни кровинки. Верно, за все девять суток пути и часу одного не спала, плакала. Взгляд гречанки встретился с его взглядом. В ее глазах, как и в глазах митрополита, не было смирения. Но то, что было в них, было много хуже. В них была готовность быть жертвой. Угодно Богу вложить в ее руки крест — Порфирогенита примет крест.
… С тех пор смотрят с русских икон огромные немигающие глаза, в которых молитва Богу…
Гречанке семнадцать. Она такая же, как сыновья Владимира, живущие далеко от Киева с матерью, старшей женой князя, Рогнедой. Старые боги, покидаемые ныне руссами, яростный, громокипящий, всех держащий в страхе Перун, Даждь-бог, Сварог-бог не считали ничьих жен. Сколько добыл на войне, столько — твои. Теперь вера иная. Теперь вера требует, чтобы жена была одна, до скончания веку.
Женщина — добыча войны.
Царевна — тоже добыча.
Не возьми Владимир Херсонес, не быть бы гречанке здесь, в Таврике.
Словно что-то толкнуло Владимира в спину. Широкоплечий, сильный он двинулся к Анне. Протянул руку, помогая пройти последние ступеньки скальной лестницы. И теперь, приблизив свое лицо к ее лицу, еще раз подивился ее бледности. Жалость, даже чуть ли не раскаяние тронули сердце. Ведь — гречанка. Ведь — смуглая. Откуда же такая бледность? «Что же ты так, девочка…» — жалея, проговорил про себя.