… и батя где-то там, с ними, на большом тяжёлом танке…
… он держит Знамя с тёплыми ослепительно жёлтыми кистями и раскалённой алой звездой…
… и Сергунька, ладно опоясанный портупеей, в хромовых начищенных сапогах встаёт на одно колено, чтобы поцеловать краешек Знамени…
… и обжигает губы!
Мотая тяжёлой головой, он стоял на четвереньках, пытаясь встать. На губах запекалось что-то солёное, отчего их щипало. Сергунька поднял руку и приложил к губам варежку.
— Ты мне губу разбил! — заныл он.
— Вставай, говорю! Как туркмен хочешь замёрзнуть? — Малик уже злился. — Взял я тебя на свою голову, гадёныш!
— Эй, долго вы там? — режущий ветер донёс слова Камиля. Камилю что — он вон какой большой, сильный. Мамка у него в магазине работает, на хлебзаводе всех знает… богатая семья… хлеба много кушают…
— Серый, опять засыпаешь?!
— Камиль, он не встаёт!!
— Ну и пусть домой идёт, доходяга! Говорил тебе — не бери!
Сергей Прохорович вздохнул и откинулся на спинку кресла. «Как туркмен сидит»… маленький заморыш, выклянчивший у Малика право пойти со старшими за мёрзлой картошкой. Её надо было выковыривать из-под земли и снега и тащить домой… где прожорливые сестрёнки уже таращили огромные синие глаза, казавшиеся странно чужими на бледных прозрачных личиках. «Гнилой-то, гнилой сколько, Малик!» «Тётя Маша, я вам по-честному, как и себе. Да вот — гляньте!» «Ох, Малик, верю-верю… храни Господь тебя и ребят ваших! Вы только с патронами не возюкайтесь, не хватало нам, матерям, чтобы ещё кому пальцы пообрывало! И не курите вы всякую гадость, не подбирайте! Так, ведь, и губы-то от сифилиса сгниют!»
— А ведь так и молчал Малик, я потом уж узнал, что картошкой он не просто так делился… — пробормотал Сергей Прохорович. — Как отец вернулся — ахнул только. Всё мало-мальски ценное, вплоть до старого комода, всё уже у в доме Камильевой мамаши стоит.
Вчера внук сказал ему, мол, что же обратно не забрали? Ага… руки коротки забирать! Батя весь израненный, еле на ногах стоит, контузия его крутит так, что смотреть страшно. Куда ему с продавщицей тягаться. Да к ней ещё Гриша-милиционер похаживал — попробуй, тронь.
— А туркмены, Антошка, тогда мёрли со страшной силой. Их в сорок третьем несколько эшелонов привезли. В сорокоградусные-то морозы — в одних драных халатах. Всё своё ни в шапках держали. Лохматые такие шапки. В них и запихивали у кого что есть — спички, табак, мелочь всякую. Ведут их на работу — то один, то другой у дороги садится… а встать уже не может. Если с такого шапку стянуть, считай через пару часов — труп. Да если и не трогать — всё одно труп. Если уж сил идти нет — дело хана. Эх, и перемёрзло же их, бедолаг! За что их? А кто его знает, Антон! Мы и не интересовались. Сидят — значит, есть за что…