Невольно пришлось вспомнить птиц, лишенных свободы и животных, загнанных в железные клетки, тоскующих по свободе. Да, мы были в гораздо худшем положении. С нам;: были беспощадны и грубы, морили нас полу-голодом и, спустя два дня, погнали нас на работу.
Бесчеловечной и непосильной работой выжимали из нас последние соки. Вдали стоит сосновый лес темной угрожающей стеной, словно хочет двинуться вперед и покрыть нас своей массой. Душа рвется к этому лесу, как будто бы в нем твое спасение, твоя воля.
Слышны глухие раскаты взрывов, как в былое время разрывы снарядов и гранат. Невольно хочется верить, что это боевой клич, что кто-то идет с боем освобождать несчастных узников из сталинского «рая». Но, увы, все чаяния и надежды напрасны… С другой стороны (с юга) лощина шириной в полтора-два километра, отделяет нас от горы, у подножья которой протянулась железная дорога на Осиники. Из-за другого склона горы выползает темная полоса поезда.
Пыхтя и, как будто выбиваясь из сил в гору, паровоз оглушает окрестность трехтонным ревом гудка. О, как же надоели эти гудки, как терзают они расшатанные нервы, надоев нам еще в далеком пути.
Сил не хватает переносить их ужасного дикого рева. С ненавистью смотрим в ту сторону, посылая нелестные пожелания. Какая то буря негодования и злобы бурлит в груди против гудков поезда, как будто они были виною того, что нас в таких же вагонах при — везли сюда, отобрав все: свободу, право человека, честь, твое «Я», унизив тебя до положения ниже животных, лишив всего и дав возможность мучиться, страдать, быть может до твоей смерти, которая поспешила протянуть свою костлявую руку к своим исхудавшим телом и душой жертвам.
А исхудалость, начиная от лагеря Шпиталь, все больше и больше усиливалась. Пищей нас не баловали. Утром давали суп такой, что, если посмотришь в консервную банку, которая случайно была найдена в сорном хламе счастливчиками, то видно дно и в каком оно состоянии: чистое или уже пораженное ржавчиной.
Полагалось пол литра, но сколько не получали на обед такая же порция с кашей-размазней, которой, конечно, никогда полагаемых 200 граммов не получали. Ужин — такой же суп, как и утром. Хлеба полагалось 600 гр. но получали на много и на много меньше. О сахаре вообще и разговоров не было. Для котла получали свиные туши, которые получались из Америки, но на кухню поступало очень мало. Заведующая кухней — «мать казачества», как ее называли с иронией наши молодые казачки и офицеры, молодая развратная женщина (приблизительно 28 лет) русская коммунистка, была не матерью а злющей мачехой. Большая часть свиных туш шла на сторону: начальству и продавалась ею или менялась на водку или самогон и с ее поклонниками пропивалась, а желудки несчастных лагерников все ближе и ближе подтягивались к спине.