— Если ждать будете! — Михайло Воронцов встал и широкими шагами подошел к окну. «Не «если», Матвей, а будете. Ты посмотри-то на себя, посмотри внимательно — какой отец, что дочь свою бережет, за тебя ее отдаст? Ты уж прости меня, Федор Васильевич, — повернулся он к Вельяминову, — хоша ты мне и сродственник по жене, но не сказать я этого не могу!»
— Да уж говори, — Федор махнул рукой. «Отца-то он не слушает, так, может, тебя хоть послушает!»
— Тебе ж еще шестнадцати не исполнилось, Матвей, — продолжил Воронцов, — ты ж как есть дитя еще. И Марья тоже — девка она хоть и видная, но разума у нее в голове нет, — ветер один. Что ж хорошего, детей венчать? Чай, не война сейчас, не мор на Москве. Да и потом — ты ж, Матвей, ровно баба, прости Господи, — перстни на пальцах, волосы завитые, на каблуки свои посмотри. Будто ты Иосиф Прекрасный, а не боярский сын».
— Что ж плохого, если… — начал Матвей.
— Ты помолчи, помолчи, послушай, что тебе разумные люди говорят, — тяжелым голосом прервал его Федор.
— Так вот, — через два Покрова на третий, ежели вы оба не передумаете за это время — повенчаем, — сказал Михайла. «Однако ж узнаю, что ты опять с девками и вином балуешься, Матвей — не видать тебе Марьи, ровно своих ушей. Я лучше своими руками на нее иночество вздену, чем такому никчемному парню ее отдам. К тому же в этом году у тебя брат, али сестра единокровные народятся, — у отца твоего и так забот достаточно будет, окромя свадьбы».
Феодосия, потянувшись, огладила ладонями свое набухшее чрево. Носила она на удивление легко, живот лишь чуть выдавался вперед, и со спины вовсе и не было заметно, что боярыня в тягости. Ее девичья талия лишь чуть-чуть раздалась, да округлились узкие бедра. Феодосия чуть усмехнулась, вспомнив, как Федор все никак не мог насытиться этими самыми бедрами и ее налитой, торчащей вверх грудью. Ей же самой было немного грустно — «вот и не девчонка уже более», — подумала Феодосия, «настал бабий твой век».
На Воробьевых горах было тихо, лишь чуть шумел ветерок в нежной листве дубов да жужжали ранние пчелы. Боярин Вельяминов отправил возок с женой сюда, в подмосковную, сразу после Пасхи. В городе было душно, и многолюдно, да еще и ходили слухи, что с юга, с Волги, вверх по Оке идет в Москву моровая язва.
Неуютно было на Москве, нищие не давали проходу на папертях церквей, скалили гнилые зубы, подлые людишки, не стесняясь самых родовитых бояр, лезли под копыта лошадей, наглыми голосами требуя подаяния.
Феодосия, хоть и не стала перечить мужу, однако же, с тоской сейчас смотрела сверху на плавающую в теплом полуденном мареве Москву. Федор приезжал только к вечеру, усталый, а днем она все сидела одна над книгами и рукописью своего травника, и лишь изредка к ней выбирались Прасковья Воронцова или Василиса Аксакова.