Чалдонская настырность, самолюбство, жадность, которую он почел азартом, ломали, корежили человека, раздирали на части.
- Не трожь! Не тро-о-жь! - остепенял он себя. - Не осилить!…
Ему казалось, если говорить вслух, то как бы со стороны кто-то с непритухшим разумом глаголет, и от голоса его возможно отрезветь, но слова звучали отдельно, далеко, глухо. Лишь слабый их отзвук достигал уха ловца и совсем не касался разума, занятого лихорадочной работой, - там планировались действия, из нагромождений чувств выскребалась деловитость, овладевая человеком, направляла его - он подскребал к себе топорик, острый крюк, чтобы поддеть им оглушенную рыбину. Идти на веслах к берегу он не решался; межень прошла, вода поднялась с осенней завиру- хи-мокрети, рвет, крутит далеко от берега. И рыба на мель не пойдет; только почувствует осторожным икряным брюхом твердь - такой кордебалет выкинет, такого шороху задаст, что все веревочки и уды полетят к чертям собачьим.
Упускать такого осетра нельзя. Царь-рыба попадается раз в жизни, да и то не всякому Якову. Дамке отродясь не попадала и не попадется: он по реке-то не рыбачит - сорит удами…
Игнатьич вздрогнул, нечаянно произнеся, пусть и про себя, роковые слова: больно уж много всякой всячины наслушался он про царь-рыбу, хотел ее, богоданную, сказочную, конечно, увидеть, изловить, но и робел. Дедушко говаривал: лучше отпустить ее, незаметно так, нечаянно будто отпустить, перекреститься и жить дальше, снова думать об ней, искать ее. Но раз произнеслось, вырвалось слово, значит, так тому и быть, значит, брать за жабры осетрину - и весь разговор! Препоны разорвались, в голове и сердце твердость - мало ли чего плели ранешные люди, знахари всякие и дед тот же - жили в лесу, молились колесу…
«А-а, была не была!» - удало, со всего маху, Игнатьич жахнул обухом топора в лоб царь-рыбу и по тому, как щелкнуло звонко, без отдачи гукнуло, догадался: угодило вскользь. Надо было не со всей дурацкой силы бить, надо было стукнуть коротко, зато поточнее. Повторять удар некогда, теперь все решалось мгновениями. Он взял рыбину крюком на упор и почти перевалил ее в лодку, готовый издать победный вопль. Нет, не вопль - он ведь не городской придурок, он от веку рыбак, просто тут, в лодке, дать еще разок по выпуклому черепу осетра обухом и рассмеяться тихо торжественно, победно.
Вдох, усилие - крепче в борт ногою, тверже упор. Но находившаяся в столбняке рыба резко вертанулась, ударилась об лодку, громыхнула, и черно поднявшимся ворохом не воды, дат, комьями земли взорвалась река за бортом, ударило рыбака тяжестью по голове, давнуло на уши, полоснуло по сердцу. «А-ах!» - вырвалось из груди, как при доподлинном взрыве, подбросившем его вверх и уронившем в немую пустоту. «Так вот оно как, на войне-то…» - успел он еще отметить. Разгоряченное борьбой нутро оглушило, стиснуло, ожгло холодом.