Алеша растерялся: Рысцов - фигура, для мальчишек особенно: главный караульщик, и мальчик разглядел его в плоскодонке, но теперь стал сомневаться. Прошка стоял домашний, печально отрешенный, в сухой курточке, и руки его сухие, несуетные. «Будет вам притворяться, Рысцов, - сказал Клементьев несвободным ртом, зубами прихватив кончик лески и затягивая петлю на цевье тройника. - Все вас видели, только не скажут. Остерегаются». - «Я им не начальство, бояться меня нечего. Они на шлюзе хозяева, а я их добро караулю. Любого спросите». «Они скажут, как же!» - возразил Клементьев: стена поднималась между ним и рыбаками, он ставил их в тупик, а этого люди не прощают. И Алеша смотрел на него с сожалением - не умом, сочувственным сердцем, опытом маленькой своей жизни он предчувствовал, что инженеру не одолеть Рысцова; в женщине он еще подозревал нечто непредвиденное, какую-то скрытую силу, а Клементьев проигрывал, хотя и был честен. «Шлюзовские меня угадали бы и в дождь, и в темень, - беззлобно твердил свое Рысцов. - Мы друг друга, как кобели, по запаху чуем, свои люди…» «Свои люди завсегда сочтутся», - сказал механик со чначспи.- м. предлагая и Клементьеву кончить канитель, приглашая и ею и компанию; и ты ведь свой, ты хоть и в чинах, а явился на плотину, куда доступ строго закрыт, значит, знаешь, что человек человеку не ровня, вот и живи по этому закону. Но Клементьев не внял резонам механика. «Мне свидетели не нужны, - сказал инженер. - Может, с берега они и не разглядели, а я все видел: и рыбу, и как вы чужую снасть обрезали». «Был бы я в лодке, - вздохнул Рысцов с сожалением, - я бы все шпиннинги обрубил, с плотины ловить запрещено»… - «А ведь стоят! И теперь стоят, и днем!» Выходило и вовсе нескладно: Рысцов оказывался для рыбаков отцом родным, Клементьев - недругом, Алеша почувствовал это остро, до тоскливого горестного сожаления. «Что мы - звери, не дать шлюзовским лавить?! Они кормятся плотиной… И вы не на богомолье ехали и не купаться к нам. Два шпиннинга у вас, обловитесь, куда рыбу девать? - Он простодушно улыбнулся, все еще предлагая мировую. - Дружкам гостинцы, не торговать же. И пацана с собой прихватили по прихоти, а караульщики уважили. По-другому нельзя, по-друго- му - жизнь затмится, толку в ней не останется…» Рысцов брал верх над инженером, а в глазах шлюзовских и вовсе уложил его на обе лопатки: не ими. эти порядки заведены, не им их и менять. «Они промолчат, видно, вы их крепко держите… - Жена Клементьева поднялась с грузовой тележки на рельсах узкоколейки. - Я вам все скажу… я никогда сюда не приеду…» Но инженер не дал ей говорить, велел идти в машину, назвал, как чужую, по имени-отчеству, и она ушла, задернув «молнию» куртки до подбородка, ушла с замкнутым, в свекольных пятнах лицом. Клементьев распекал Рысцова истово, громогласно, но пустым, потерявшим силу голосом, заглушая тоску и неминуемое поражение; он всласть накричится и уедет, а здесь все останется по-прежнему, и чем громче кричит Клементьев, тем очевиднее, что на плотине ему больше не бывать - собственная гордость не пустит.