— Наверное, мы больше не встретимся, — сказала женщина.
Кажется, в ее глазах блестела радость.
— Нет.
— Вы не… вы окажете мне одну маленькую любезность?
Я смотрел на нее.
— Как вы считаете, что мне подарить ему? У него столько славных вещиц. Но вы мужчина. Что бы вам хотелось иметь, если бы вы оказались в больнице? Не дай бог, — добавила она, ласково улыбнувшись.
Я сидел. Я не мог говорить. Я должен был сказать ей правду. И не мог. Это выглядело бы жестокостью, а жестокость не в моем характере.
Что подарить человеку, у которого нет ничего?
II
Я проснулся. Телефон молчал.
Я залез в аптечку, проглотил очередную пригоршню таблеток L-триптофана и, не успокоившись, снова улегся, надеясь на долгий и милосердный сон без сновидений.
Скоро, слишком быстро, хотя и недостаточно быстро, я провалился в глубокую тревожную дрему.
А очнувшись, обнаружил себя запертым в глухом ящике.
Я стал колотить по крышке, я бил и пинал, пока пальцы на ногах не сломались, а содранные локти не залила кровь. Потом полез в карман за зажигалкой, древней «Zippo», щелкнул кремнем. Вспышка позволила мне прочитать выгравированную на приделанной к обитой атласом стенке табличке надпись. «ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ ЛЕТ ГАРАНТИИ» — гласили каллиграфически выведенные буквы. Я закричал, надрывая горло. Язычок жара от зажигалки лизнул белые складки и набросился с жадными поцелуями на мое лицо. Огонь стремительно распространялся по моему корчащемуся телу. Я вдыхал пламя.
Вдруг крышка откинулась.
Двое санитаров в белом склонились надо мной, гася пожар бьющей из шланга водой. Один из них хихикнул.
«Интересно, как это случилось?» — сказал он.
«Самовозгорание?» — предположил его коллега.
«Это жутко облегчило бы нашу работу», — хмыкнул первый. Он смотал шланг, и я сквозь опаленные веки увидел, что пожарный рукав присоединен к крану, укрепленному на столе из нержавеющей стали. По краям стола тянулись желобки, а на конце зияло сливное отверстие.
Я снова закричал — беззвучно.
Санитары отвернулись.
Я забарахтался в гробу. Боли не было. Мыслимо ли это? Я принялся рвать на себе одежду, обнажая обожженную плоть.
«Видите? — кричал я. — Я жив!»
Они не слышали.
Я вцепился в свою грудь дымящимися пальцами, и обугленная кожа отслоилась, скатываясь под ногтями. «Видите кровь в моих венах? — надрывался я. — Я не один из них!»
«Что с этим-то делать? — спросил санитар. — Ну, обгорел чуток. Как знать, может, еще сойдет».
Я увидел выпотрошенные останки других, поблескивающие в раковине, в колбах и пластиковых мешках. Схватил скальпель. Полоснул себя по руке. Вспорол курящуюся ткань рубахи, вспорол кожу, оставляя свежие надрезы, похожие на приоткрытые белые губы, режа глубже и глубже, добираясь до мышц и костей.