Лешка дежурил первым. Он внимательно оглядел лица спящих сотоварищей, о чем-то напряженно размышляя, но так ни к какому выводу и не пришел. Тяжело вздохнул, пробормотал под нос: «Ну ладно, главное, чтобы дожди не начались, иначе труба…» — и подбросил веток в костерок.
Опасениям его суждено было сбыться.
Борисыч
А вот мне не спалось.
Хоть и был вымотан до предела, однако сна не было ни в одном глазу. А лезли в голову всякие мысли, подозрения, воспоминания.
Воспоминания.
Этот лес очень похож на ту сельву — те же запахи и звуки, тот же отвратительно влажный, липкий воздух, те же ночные птицы шебуршатся в листве… и ситуация очень похожа на ту — мы бежим, нас догоняют, — наверное, поэтому воспоминания нахлынули яркие, как будто только вчера, а не несколько десятилетий назад мы прорывались из окружения.
Несколько десятилетий назад… Вполне достаточный срок для того, чтобы стерлись бесследно из памяти события той страшной недели. Тем более — несколько десятилетий сытой и довольной жизни в сытой и довольной Канаде.
Ах, Торонто, Торонто — улица Олбани, улица Даун-таун, Юниверсити-оф-Торонто, Блур, Хай-парк с его енотами и черными белками и Ниагара всего в семидесяти километрах…
Ах, Эль-Торо, Эль-Торо — сельва, болота, малярия, голод, понос от вонючей воды и ни капли пенициллина…
Нас предали, это было ясно.
Но вопрос — кто именно, до сих пор не дает мне покоя… Кто? Пачеко? Или Кинтано, Террасаса и Чоке Чоке?.. Или за каждым шагом Рамона начали следить еще раньше, еще в Праге, — а что, тамошняя разведка запросто могла выдать его…
Как бы то ни было, факт остается фактом: о пребывании отряда АНОБ в долине реки Ньянкауасу соответствующие спецслужбы уже знали. И ждали нас. Израненные, со сбитыми в кровь ногами, с зудящей и покрытой волдырями от укусов москитов кожей, мы угодили в западню.
Воспоминания…
Сам бой помню плохо. Рамон хрипло — у него опять начался приступ астмы — приказал отряду рассредоточиться; мне, в частности, поручалось во что бы то ни стало вывести из-под огня одного раненого бойца, служившего при Рамоне кем-то вроде адъютанта и порученца, — некоего Мартинеса Камилоса. И я потащил на себе упирающегося всеми конечностями партизана, который беспрестанно грозил мне, проклинал меня, умолял и подкупал какими-то мифическими сокровищами — лишь бы я отпустил его обратно, к своим братьям по оружию, чтобы сражаться и умереть вместе с ними… Но я, конечно, не слушал и волок его дальше. К тому времени я уже привык, что приказы Рамона надо выполнять в точности и не рассуждая. И я не боялся, что гневные вопли Мартинеса привлекут противника — даже я слышал их как сквозь вату: вокруг рвались гранаты, щелкали ружейные выстрелы, ухали минометы и трещали пулеметные очереди; огонь противника был сосредоточен на том месте, где оставались наш командир и горстка повстанцев. Трупы скатывались по склону ущелья — трупы рейнджеров, и это вселяло пусть и призрачную, но надежду. (Значительно позже я узнал, что против нас, семнадцати человек, из которых только девять могли держать в руках оружие, было брошено пять батальонов, это порядка трех тысяч — трех тысяч! — солдат. И в ходе боя солдаты вынуждены были отступить — под тем предлогом, что ущелье кишит партизанами и они, солдаты, несут огромные потери…)