— Это пограничники? — встряла лохматая. — Спросите у него, они пограничники?
— И скажите, что мы хотим видеть русского консула, — хмуро добавил моряк Алексей. Значит, личности в оранжевой лодке латиносов не интересуют. Поняв это, он непроизвольно гулко сглотнул и прекратил копаться в вещах.
Татьяна отмахнулась от моряка и с вызовом о чем-то спросила у человека в темных очках. Тот усмехнулся, ответил односложно и сделал приглашающий жест рукой.
— Ну? — нетерпеливо пихнул секретаршу под локоть Миша.
— Он сказал, что… — начала было Татьяна переводить, и тут в беседу вклинился Энрике.
Потрясая запорожскими усами и брызгая слюной, он начал гневную, весьма эмоциональную речь, обращенную непосредственно к командиру латиносов. Он размахивал руками, попеременно указывал то на северо-запад, в сторону Панамы, то на зеленеющий берег, то почему-то на небо. Он ругался — это было очевидно для всех. Он чего-то требовал.
Жилистый тип в зеленой лодке слушал Энрике очень внимательно, склонив голову набок. Потом лениво направил ствол автомата в лицо капитану погибшей «Виктории» и нажал на спусковой крючок.
Все случилось так быстро, так буднично, что поначалу никто не понял — а что, собственно, происходит.
Очень громко треснул одиночный выстрел. В воздухе остро запахло порохом. Рыбкой блеснула на солнце и булькнулась в воду отработанная гильза.
А Энрике как куклу смело за борт — с такой силой, что фуражка слетела с макушки. Он рухнул спиной в воду, подняв тучу брызг, и закачался с раскинутыми руками. Вокруг головы быстро расплывалось розовое облако. Разлетевшиеся полы морского кителя заколыхались, потом, намокнув, мягко потянули тело вглубь.
Вова, успевший к тому времени опорожнить две банки с пивом, выронил третью из рук, так и не открыв. А потом растрепанная женщина завизжала.
Аккорд второй
Особенности колумбийского плена
Татьяна Симохина
Через две недели я возненавидела эту Панаму и ее панамцев. Жара, духота, везде грязь, немытые и небритые мужики, ничуть не похожие на Антонио Бандераса ни ростом, ни лицом, ни сексапильностью, а напоминающие скорее наших рыночных айзеров; женщины все — просто совсем не Марии, развязные, растрепанные, неухоженные и крикливые. А после того как однажды одна, без Миши, вышла в город, я дала себе слово покидать отель только в случае самой крайней необходимости. Миша пропал куда-то, и, совершенно заскучав в отеле, я поехала в центр — походить по магазинам. В маленькой лавочке под трескотню толстого, беззубого, да еще и старого панамца я копалась в пыльных кучах вещей и нашла одну премилую штучку. Брошку, сделанную из раковины с жемчужинкой внутри. Сама носить я ее не собиралась, подарю, думаю, Лариске, она любит всякие экзотические мелочи, и ей есть с чем ее надеть. Стоила она, как и все в этой стране, невероятно дешево. Местных денег, бальбоа зовутся, на тот момент у меня не было, и я предложила хозяину взятую из отеля самую мелкую купюру из тех, что хранились в номере: сто долларов. Лавочник перепугался, увидев ее, замахал руками, закричал, что у него нет сдачи, он не может разменять такие деньги, у него и в лучшие дни столько к вечеру не набирается. И посоветовал поменять купюру в обменном пункте через дорогу напротив. Что делать? Пошла. Но и в меняльной лавке, меняла, который, казалось, не мылся год, не наскреб такой прорвы бальбоа, равной долларовому стольнику. Я только хотела спросить, куда же мне идти на сей раз, как какой-то крутившийся в лавке оборванец (а такое слово подходит к большинству панамцев) выхватил у меня деньги и убежал. Меняла не мог сдержаться и хохотал как полоумный. После этой прогулки я почувствовала, что окончательно и бесповоротно устала от местной экзотики и решила до самого отъезда домой не выходить из отеля. Разве только если Мише понадобится, чтобы я его сопровождала.