— Что же особенного я сказал ей? Действительно, этакая бабища и все в пятом классе…
— Ну вот… видите… — Начальница покраснела и заморгала глазами. — Значит, так оно и есть…
— Я не отрицаю: сказал… Ну что ж тут особенного?
— Егор Егорыч! — кротко, умоляющим голосом воскликнула начальница, — все-таки они — девочки… нельзя этого забывать…
Мамалыга резко встал. Наклоняясь к начальнице, испуганно глядевшей на него, и с упреком потрясая головой, он шипящим голосом, как бы по секрету, сказал:
— Поверьте, Любовь Сергеевна, они больше нас с вами знают! Больше-с!
И пошел к двери. У порога остановился и, вполуоборот глядя на лапчатый филодендрон, прибавил:
— Пусть жалуются! Пусть пишут! Наплевать, — извините за выражение, — в высокой степени наплевать!..
И вышел, направляясь в учительскую за журналом, — звонок на уроки уже был.
В учительской торопливо докуривал папироску круглый, коротенький математик Иван Алексеевич, у которого на подбородке росло с десяток волосков телесного цвета. Увидев Мамалыгу, он приветливо замычал, закивал головой и энергично потряс его руку. Потом затянулся еще раза два и, прижимая к животу журнал и кипу тетрадей, на ходу торопливо спросил:
— Вы Покровского-то этого знали?
— Какого Покровского?
— Да вот который застрелился-то сегодня… из вашей гимназии, говорят…
— Покровский?.. Евгений?..
— Кажется… Не слышали разве?
Мамалыга молча смотрел на Ивана Алексеевича. Серое, мясистое лицо его с вороной бородой, широкой сосулькой падавшей вниз, застыло на мгновение и как бы влипло в поднятые плечи.
— Застрелился?!
Казалось бы, что диковинного, по нынешнему времени? Привык слух к страшным словам о добровольной смерти, — звучат они каждый день. Одеревенело сердце, притупилась чувствительность, не стало жалости… А вот прошла она близко, непонятная и таинственная смерть, и повеяла холодом ужаса. В душе — бессильный, недоумевающий вопрос, и упрек, и жуткая мысль о неизбежном итоге собственной жизни: все там будем… Сжалось сердце.
— А причина? — спросил глухо Мамалыга. Иван Алексеевич пожал плечами:
— Неизвестно…
Молча вышли из учительской, прошли несколько шагов по коридору. На лестнице Иван Алексеевич, которому надо было идти вниз, налево, остановился, посмотрел на свои сапоги и тоном раздумья сказал:
— До чего удивительная молодежь нынче, ей-богу!.. Мамалыга, растопырив ноги и держа журнал за спиной, мрачно помолчал и ответил, думая о Покровском:
— Осьмого класса… Лохматый ходил… Инспектор все никак не мог заставить его остричься… Конечно, начитался Маркса… веры ни капельки, материалист… Ох-хо-хо!.. Времена!..