Кондратьев выглянул из уборной и вздрогнул. Мешки в коридоре увиделись ему трупами, полными пищи, но умершими от голода.
«Вот так и я… – тоскливо подумал Кондратьев, и новая волна страха захлестнула его. – Умру, умру, любимые мои!» – метался он по квартире.
Вдруг ему показалось, что мешки на самом деле – его мертвые жены, беременные съестной плотью самого Кондратьева.
Он рухнул на мешок с картошкой, покрывая грубую ткань страстными поцелуями. Потом Кондратьев перевалился к мешку с крупой, извергая нечеловеческие ласки. Лежа на мешке с сахаром, Кондратьев избавился от одежды и по очереди совокупился с каждым мешком.
– Люблю тебя, – шептал он на ухо картофельному, сахарному и гречневому Кондратьеву.
Открылась вдруг чудовищная истина. Перед ним его сакральные тела – три животворных мертвеца, и, поедая их смерть, он поедает собственную жизнь. Едва Кондратьев поглотит своих пищевых двойников, за ним придет его настоящая смерть. Немедленно наметился выход.
– Спасен, спасен! – крикнул Кондратьев, бросаясь к антресолям.
«Это только пища», – шепнул Кондратьеву дьявол.
«Нет!» – звонко пело внутри Кондратьева.
«Еще останутся деньги», – шепнул разум.
– Сребреники! – отвечал Кондратьев.
Наконец отыскалась веревка. Соорудив петлю, Иуда Кондратьев приладил ее к трубе над потолком и, прекращая голоса, повесился ради вечной жизни Христа Кондратьева.
– Держись! – Сосед слева навалился на руль и крутанул от души.
Машину подбросило на повороте. Я нашарил ремень безопасности, полоснул взглядом по зеркалу. Всадник на лихом коне преследовал нас, вскинув руку с карабином. Повинуясь инстинкту, я втянул голову в плечи.
– Пневматик, – сквозь зубы сказал водитель, – не жмись…
Всадник выстрелил, и пуля жирно расплющилась на стекле.
– Пластилином шпарит, – усмехнулся в усы водитель. И, кажется, он был в солнцезащитных очках, неказистых таких, дешевеньких очечках.
– Приехали!
Мы слаженно, как кинематографические мафиози, вышли.
– Водила! – он представился.
Я осмотрелся. Похоже на школьный двор – по краям футбольные ворота, туго заасфальтирован, и само здание, серое, трехэтажное, казенного вида.
– Погоняла! – сказал соскочивший с коня, протянул руку и вдруг как заорет: – Бегом наверх! Он уже близко!
Ну мы и припустили! По гладким, в крапинку, ступеням. Ведь случаются такие вещи, что предметы несъедобные напоминают козинаки.
Я не побрезговал возможностью сострить:
– Ступенечек не желаете отведать? – но не прошло, только поморщились.
Мы взбежали на третий этаж. Там на весь коридор была одна дверь – в спортивный зал. Окна большие, зарешеченные, баскетбольные щиты, шведские лестницы, по центру свалены гимнастические маты в пыльных отпечатках кед.