— На часок я, Люб, не больше. С Вековищевым повидаться ещё надо, — говорит он из кухоньки, умывается там, фыркает. Председателя колхозного давно она не видела — такой же всё хамоватый, самоуправный? А какой ещё. И спешит к нему, у него ж дело. — Поужинаю заодно, на стане… шар-ром у меня покати.
— Не надо там ужинать, — говорит она, сомненье малое откинув. — К нам приходи.
— Да?
— Да. Мы подождём.
— Приду, — почти не раздумывает он, вытирает лицо, усы, полотенце не глядя вешает — на неё глядя серьёзно. С лица у него сошло на удивленье скоро всё, а вот на сгибах пальцев короста, потрескалась и, наверное, болит; но не спрашивает она, напоминать не хочет — ни ему, ни себе. У матери бальзам какой-то лечебный есть, найти надо, чтоб на ночь привернул, не забыть… А он за плечи берет её, привлекает: — Приду. Обязательно.
— Дай, причешу тебя…
На минут пять всего заскочила к крёстной, в щёчку её сухую морщинистую чмокнула, чёрствой землей, показалось, пахнущую, — господи, неужто и сама такою станет когда?! — пакет с конфетами на стол: «Я завтра зайду, ладно? Наговоримся, успеем…» — «Уж ладно, красавица моя. На картошке, в случае, жуков этих собираю, басурман…»
Закат уже сник, когда и успел, пеплом нежно-сиреневым взялся, небо темней и словно глубже стало — и вечерница в нём, звезда её… Не мерцает, как другие, нет — переливается алмазно сама в себе, в избытке света купается своего, ясности и силы, и нет, кажется, ничего ярче и пронзительней её, даже светило дневное не сравнится с нею… ослепит, да, но не пронзит. Ещё, может, лет в семь спрашивала она мать, молодую совсем тогда, это хорошо помнится, крепкую, хоть с вилами под стог, навильни тяжеленные наверх подавать, хоть саманные кирпичи делать-таскать, что за звёздочка эта такая, яркая из всех; и та, глянув, отвечала: «Это, доча, либо вечерница… ага, она, завсегда такая. Как вечер, так она тут». И потом лишь, куда позже, Андрей Сергеевич, учитель-географ тот самый, лёгкий, стремительный на ногу, на отзыв, с чем к нему ни подойди, с каким однажды всем классом в поход отправились с ночевой, сказал, что — Венера… Что богиня, и не звезда вовсе, а планета, но какая разница. Лишь бы светила, звала, что-то обещая высокое, радостное и необходимое всем, всему.
Темнеющей улицей шла, средь палисадников уснувших, уже светились кое-где окна за ними и пело где-то в переулке радио, что ли, что-то неразборчивое, протяжное… дома наконец она. Какой он ни есть, дом, не бог весть как устроенный, а свой, не в чужих хоромах по одной половице ходить, оглядываться. И город жалко будет оставить, не без этого, конечно; но вот что-то не сделали в нём, не удалось, чтоб по-людски. Вроде б каждый по отдельности человек — из тех, кого знаешь, видишь-встречаешься, — не так и плох, и не глуп, умных-то куда больше, чем на селе, не сравнить; а все вместе — стадо, и недоброе… Неразумное, и если бы только в часы пик.