На нем были мешковатые брюки из темно-зеленого вельвета в широкий — с карандаш — рубчик, рубашка-батник в мелкую невыразительную полоску и изящная замшевая жилетка, перехваченная на спине широкой пурпурной лентой-завязкой. Сосредоточенное лицо, глаза серо-голубые — точь-в-точь совпадают по цвету с клеенчатым футляром моего ОЕД.[1] Несмотря на шишку на переносице и желтоватые зубы, явно не избалованные специальной отбеливающей пастой, его внешность можно было назвать даже красивой. Эдакий типичный ученый муж, но не наделенный при этом хилостью и вялостью других ученых мужей, которых доводилось мне обслуживать. Вот, собственно, и все, что я на тот момент мог сказать о пожилом человеке, который захотел украсть минутку моего времени.
Звонок возвестил о том, что библиотека закрывается. Я, придвинув к себе проволочную корзину, перебирал карточки возврата. От внимания моего друга Нортона не укрылось, как я заменил каллиграфически выписанный оригинал на бланк, куда торопливо скопировал сделанный мистером Джессоном заказ.
— Нашел что-то для своей коллекции?
Я кивнул.
— Что на сей раз?
— Да так, одна книжка о мебели, — небрежным тоном ответил я. Мы с Нортоном имели разные взгляды на то, как следовало поступать со всеми этими бумажками, и мне вовсе не хотелось быть отстраненным от должности, что автоматически повлекло бы за собой и невозможность следить за клиентами и изучать их.
Книгу Джессона я обнаружил без труда. «Потайные отделения» были снабжены массой иллюстраций и чертежей карточных столов, застекленных шкафчиков и настольных глобусов, и каждый такой чертеж сопровождался техническим описанием механизма, позволяющего выдвинуть и открыть потайное отделение.
Нортон глянул мне через плечо и хихикнул:
— Ты только посмотри, а? Книга о фальшивых фронтонах и тайных углублениях. — Он выдержал многозначительную паузу. — Ну прямо про тебя!
Мистер Сингх, один из наших наиболее бдительных стражей, дежуривших на выходе, лениво порылся в моей сумочке заостренной сосновой палочкой, после чего я распрощался с Нортоном и зашагал на север. Путь предстоял неблизкий.
Неподалеку от Линкольн-центра, на одном из переходов через Бродвей, загорелся красный; тут я остановился и, зная, что пауза будет достаточно долгой, извлек из сумки бланк требования. В этот момент у обочины притормозило такси. Водитель, небольшого росточка аккуратно одетый мужчина, выпрыгнул из машины, открыл багажник и извлек из него компактный, скатанный в рулон коврик, который тут же и развернул ловким, натренированным движением. Затем, встав лицом к большому магазину, увенчанному миниатюрной копией статуи Свободы, опустился на колени и начал молиться. И пока этот таксист, забыв обо всем на свете, в том числе и о часе пик, утолял свой молитвенный зуд, я изучал бланк требования и только тут впервые заметил, что каждая буква имеет легкий наклон влево, точно символизирует склонность писавшего к прошлому. Когда зажегся зеленый, я сунул бумажку в карман с твердым намерением изучить происхождение столь замечательного и неповторимого почерка.