В университете никто не мог поверить, что русский профессор устроил драку в Розовом квартале Гента, и ожидали, что недоразумение прояснится. Администрация была готова принять любое самое фантастическое объяснение, только бы замять скандал. Однако он ничего не говорил в свое оправдание и прибавлял, что никому не обязан отдавать отчета в том, как проводит свободное время. Вежливые бельгийцы глядели на него недоуменно, Лара боялась, что он ее выдаст и смотрела на него просительно, прочие студенты и студентки ходили тихие и заплаканные, но на лице у Михаила Петровича было написано такое чувство собственного достоинства и презрения к окружающим, что даже выразить ему сочувствие никто не решился. Неделю спустя профессора выслали в Россию, и больше он никогда ее не покидал.
В туманном и промозглом саксонском городе Лейпциге, недалеко от кабачка, где сидели Фауст и Мефистофель и торговали бессмертную душу, двести лет спустя играли на улице двое русских музыкантов. Один был постарше лет сорока, невысокий, пухлый, светловолосый, с неопрятной бородкой и щербатым ртом. Другой, напротив, совсем молоденький, лет двадцати, худощавый и высокий, с темными жесткими волосами и живыми пронзительными глазами южанина. Старший на виолончели, а младший на скрипке, они играли немецкие, французские, русские и еврейские мелодии, и выходило так нежно и жалостливо, так трогало душу, как только и может растрогать две по-настоящему сентиментальные в этом мире души – германскую и славянскую.
Всякий, кто хоть сколько-нибудь разбирался в музыке, несомненно, оценил бы игру уличных музыкантов, особенно скрипача. Он был необыкновенно одаренным юношей, учился у себя на родине в консерватории и играл всегда так, будто перед ними была не многолюдная торговая улица с веселыми магазинчиками, «едушками», бистро, пивными барами, кабачками, универмагами и крохотными лавочками, а концертный зал, и сам он был одет не в куртку на рыбьем меху, а в не по возрасту строгий смокинг.
Старший чувствовал превосходство младшего, но нисколько не ревновал, а наоборот, старался подыграть острожно и бережно, чтобы не нарушить, но выгодно подчеркнуть игру скрипки и украсить ее игрою виолончели.
Однако никто из прохожих не обращал на музыкантов внимания. Время было нехорошее. Рождество уже две недели как прошло, и немцы поскучнели, ходили вялые и хмурые, как небо над их головами. По улицам разъезжали большие машины и увозили отслужившие недолгий срок елки, на рыночной площади доживали последние деньки Иосиф и дева Мария, казавшаяся рядом с ним домохозяйкой с вечными немецкими идеалами: киндер, кирхе и кюхе… Коченели пальцы, пронизывал ветер, сверху сыпал дождик вперемешку со снегом, и в такие часы хотелось не мучить ни в чем не повинную скрипку, а засесть в кабачке и пить разливное, не чета баночному, пиво. Но никто не бросал веселые монетки с молодцеватым соколом, ни тем более бумажки с изображением ученого мужа в ночном колпаке Карла Фридриха Гауса и, следовательно, пить было не на что. Музыканты иногда замолкали, отхлебывали кофе из термоса, а потом снова начинали играть, сами похожие на дождик, припускающий то веселее, то затихающий.