– И вы находите приличным так себя вести?
– Э-э… молодость, неопытность, – забормотал Саня.
– Пошли отсюда! – отрезала Маша, вставая, и Тезкину сделалось немного жаль: он бы с удовольствием посидел с этой старушкой, чем-то напоминавшей ему почаевских странниц, потолковал бы с нею о старине и порасспрашивал о людях, чьи фотографии висели на стенах. Но Машина уже стояла в тесной прихожей, надевая плащ. На столике перед зеркалом лежал ключ.
На улице накрапывал дождик, с водохранилища тянуло сыростью, на той стороне виднелся тонкий силуэт Речного вокзала, и они пошли по набережной.
– Нехорошо как-то, Маш, получилось, – сказал Саня. – Да и бабулечку такую грех обижать.
– Да, – отозвалась она, – мы теперь с тобой бездомные. Как Адама с Евой, из рая изгнали. А за бабушку ты не тревожься, ее ничем обидеть нельзя.
– Зачем ты ключ ей отдала?
– Ты этого не поймешь.
– Стыдно стало?
– Да нет, просто все надоело.
Ничего больше она не прибавила, и Тезкин подумал, что теперь, когда им негде будет встречаться, роман их быстро сойдет на нет и они без сожаления расстанутся.
Прошло почти две недели, она не звонила, но все это время что-то мучило его и мешало выкинуть эту историю из головы. Ему снились непонятные, тягостные сны, от которых страшно было просыпаться и страшно засыпать. В свободные от работы дни он уезжал в Купавну и, сидя на террасе, в одиночестве поглощал «Алазанскую долину» или «Старый замок», бессменно наличествующие на полках военного магазина возле станции, но забвение не наступало. А потом она позвонила, и было в ее голосе, не капризном и манерном, как обычно, что-то такое, что заставило его, бросив все, примчаться на место встречи.
Она была сдержанна, плохо выглядела, нарочито не отвечала на его вопросы, а он, чувствуя, что дело здесь не в ее характере, а в чем-то более важном, терпеливо ждал, бродил с нею по Воробьевым горам вдоль желтых заборов, пока наконец, как-то странно усмехнувшись, она не сказала:
– Я беременна.
– Это точно? – выдохнул он, не смея поверить.
– Точно, точно, – ответила она раздраженно, в полной мере ощутив, что беременность – вещь не самая приятная в своих проявлениях. – Что, испугался?
– Нет, наоборот.
– Наоборот – это как?
– Я рад, что у нас будет ребенок.
– Бу-удет? – Голос у нее дрогнул: – И как ты себе все это мыслишь?
– Мы поженимся.
– Санечка, – вздохнула она, – это все так сложно. Твои родители, мои родители.
– Да какое это имеет значение? – вскричал он. – Что, я тебя не прокормлю, что ли?
– Нет, ты точно андеграунд и никогда меня не поймешь.
Но Тезкин уже ничего не слышал – известие это его ошеломило. Весь мир вокруг него переменился, стали мелочными и незначащими вещи, еще вчера занимавшие его ум. Он вдруг ощутил, что отныне его жизнь обретет тот смысл, которого ей недоставало прежде. Исполнится его предназначение и оправдается так мучившее его извлечение из тьмы. Впервые после того, как они ходили с Козеттой в храм, ему снова захотелось помолиться Богу в теплой и бессознательной благодарности за то, что мир так устроен и женщина может родить ребенка, а мужчина стать его отцом. Тогда схлынут вся тоска и разочарование и истинной жизнью окажется возникшее из небытия существо. И, Бог даст, судьба его окажется куда более счастливой, чем судьба его молодых и беспутных родителей. Все то, что чувствовал Саня, что бродило и не находило выхода в нем самом, осуществится в этом человеке, уже живущем таинственной жизнью во чреве своей легкомысленной матери.