Все как в жизни, ребята, все как в жизни.
Если это можно назвать жизнью.
– Я только не понимаю, – Юрий Иванович не мог оторвать взгляда от снимка, на котором он был так молод и хорош. – При чем тут сорок четвертый год? Ведь мы давно уже в новом веке…
– Для этого ты и родился.
– Для чего?
– Думаешь, тебя запустили в этот мир, чтобы ты пейзажи писал? Ни фига! Однажды под вечер в сорок четвертом году восемнадцати лет от роду ты должен был сбить «хенкеля». И ты его сбил. Все. На земле тебе делать больше нечего. Но поскольку задание выполнено в срок и качественно, тебе позволили еще немного здесь пошататься. Хочешь картины писать – пиши, – сказали они.
– Кто они?
– Ребята, которые за нами присматривают.
– Мы их не знаем? – шепотом спросил Юрий Иванович, будто опасался, что эти самые ребята могут его услышать.
– Их нельзя знать, их можно только чувствовать, когда они вмешиваются в нашу жизнь.
– А Зина?
– Ты видел ее в раме с рюкзаком на тропинке и с александритом на безымянном пальце? Вот с тех пор всю оставшуюся жизнь с той вершины она и спускалась, вернее, опускалась. Иначе и быть не могло – она выполнила все, для чего ее и запустили сюда ненадолго.
– А для чего ее запустили?
– Чтобы тот, ее Юра, песню написал, от которой бы страна вздрогнула, узнав об их трепетных чувствах. Он написал такую песню. И вскорости ушел.
– А ты? – спросил Юрий Иванович.
– И я, – ответил я и ничего больше не добавил, потому что мне больше нечего было добавить.
– А все-таки я сбил этого поганого «хенкеля»! – сказал Юрий Иванович и грохнул по столу тяжелым своим крестьянским кулаком. И я увидел, ребята, увидел, как под бородой шевельнулись его железные желваки. И подумал: надо будет – еще собьет.
А золотая рама до сих пор валяется где-то в кладовочке при мастерской Юрия Ивановича среди старых холстов, этюдов, гипсовых бюстов Древней Греции и Римской империи. Говорит, что побаивается он к ней прикасаться. Пристроил ее так, чтобы даже случайно не увидел человек посторонний, чужой.
А напрасно.
Что делать, оказалось, что так уж она устроена – показывает человеку нечто главное в его жизни, что ожидает его или что случилось когда-то. Стремление, в общем-то, хорошее, правильное – чтоб не заблуждался он, не тешил себя пустяками, не принимал пустышку за идола.
Однако, судя по некоторым поступкам Юрия Ивановича, можно предположить, что все-таки заглядывает он иногда в раму, причем ему и фотографироваться не надо – он в зеркало на себя смотрит сквозь эту раму и видит, видит хитрец все, что она хочет ему подсказать. То-то он по церквям зачастил, даже в крестном ходе его как-то видели – и до этого дело дошло. Нес какую-то хоругвь, но щечки его не пылали райскими яблочками, бледноватым казался Юрий Иванович, и шалости в глазах не было, не было шалости. Что-то он уже знал про себя, что-то выведал у колдовской рамы.