Все остальное никуда не годилось. Тем не менее в ситуации имелся все-таки зазор, которым можно было воспользоваться: евреи.
Именно евреи, потому что после двусмысленных Хельсинкских соглашений начали выпускать, и довольно широко, особенно в столицах. Это повлекло за собой неописуемое смятение в умах. Ехать! — носилось в воздухе; ехать — и немедленно, пока власть не очухалась, не сочинила новых, теперь уже вовсе неодолимых препятствий. Семьи раскалывались, рушились, люди, прожившие десятки лет вместе, расставались с проклятиями и неистребимой горечью — и только потому, что смердящая отрава пропаганды вошла в кровь чуть ли не каждого, рожденного еврейской матерью на этой земле. В безумии хлопот, беготни по инстанциям, бумажек, чиновничьей ненависти забывалась конечная цель. К тому же в те годы на всякого изъявившего желание покинуть страну смотрели как на прокаженного, отвратительного отщепенца, продавшего отечество за сытую пайку. И сионизм, и МОССАД, и мировой заговор… Да что говорить! Судьба отказников была у всех перед глазами.
В этом исходе не нашлось, да и не могло найтись своего Моисея. Власть же, сделав саму процедуру отъезда невыносимо унизительной, еще более способствовала разобщению и ожесточению эмигрантов — хотя в те годы это слово не было в ходу.
В семье Марка эта проблема возникла в тот день, когда сестра Мила объявила за ужином, что намерена подать заявление. Весной ей исполнилось восемнадцать, и она сочла себя вправе поступить по своему усмотрению.
— Надеюсь, возражений не будет и вы подпишете что потребуется? — с вызовом спросила она, щурясь и разглядывая мать и отца, сидевших напротив, словно в перевернутый бинокль. — Это пустая формальность. Ведь у вас нет ко мне имущественных и иных претензий?
Отец, как уже много раз случалось с тех пор, как его выставили из министерства с досрочным выходом на пенсию по состоянию здоровья, схватился за голову. Досиня выбритые щеки вздулись и опали, словно он собирался затушить свечу, но передумал.
— Есть, — глухо сказал он. — Никуда не поедешь. Это просто смешно. Кому ты там нужна?
— Значит, выходит, я нужна здесь? — ядовито осведомилась Мила. — И кому же, если не секрет? Тебе? Матери? Братцу, которого я вижу раз в полмесяца? Да вам наплевать с колокольни, существую я или нет. Ты боишься одного — из-за меня у тебя могут что-нибудь отнять. Это называется — неприятности. А ты подумал, что у тебя можно отнять? Твои жалкие гроши? Эту провонявшую кухней квартиру?
Что, что у тебя есть, чтобы так бояться?
— Милочка, — воскликнула мать, — детка! Почему ты не посоветовалась с нами?