– Я ухожу, я ухожу, – говоритъ она торопливо и спѣшитъ уйти къ себѣ въ комнату. На порогѣ она покачнулась и тихо заплакала.
И докторъ говоритъ мнѣ сердито:
– Валентинъ Александровичъ! Христомъ – Богомъ прошу васъ: хлопочите о томъ, чтобы васъ перевели въ другой улусъ. Невозможно это, наконецъ. Вѣдь, вы знаете, что Елена влюбилась въ васъ. Не на дуэли же мнѣ съ вами драться, чортъ возьми!
– Милый докторъ, – говорю я ласково, – не выдумывайте зря, чего не надо: дѣло тутъ не во мнѣ, а просто таежное лѣто слишкомъ коротко. Не успѣешь оглянуться и опять снѣгъ. Вотъ смотрите: у васъ на вискахъ сѣдые волосы.
У доктора глаза становятся влажными, и онъ смущенно бормочетъ:
– Ну, ладно… Ладно… Выпьемъ…
И вотъ мы пьемъ съ докторомъ полынную и закусываемъ маринованной ленской стерлядью.
Уже ночь, но свѣтло, какъ днемъ. Наступила полоса этихъ непонятныхъ золотыхъ ночей. Какъ будто надъ тайгой кто-то колышетъ золотымъ пологомъ. День и ночь сливаются нераздѣльно. Часы показываютъ двѣнадцать, и не знаешь, что это: полдень или полночь. Звонкіе хрустальные лучи мечетъ, какъ стрѣлы, щедрая рука.
Я выхожу отъ доктора пьяный отъ золотой ночи.
– Боже мой! – Думаю я, – надо проѣхать около четырехъ тысячъ верстъ, и только тогда увидишь желѣзнодорожныя рельсы. Я – одинъ въ пустынѣ. Какъ радостно и жутко!
Все спитъ, какъ въ золотой гробницѣ, но я не могу спать. Хочется упасть на эту нѣмую, но чуткую землю, и вмѣстѣ съ ней молиться кому-то, кого-то просить о пощадѣ.
Ахъ, какъ я усталъ, какъ усталъ!
И вотъ я одинъ въ юртѣ передъ ворохомъ писемъ и увядшихъ цвѣтовъ. Вотъ милый почеркъ. Мнѣ чудится шорохъ за спиной: не здѣсь ли она?
Неужели я ласкалъ эти маленькія руки и, пряча лицо свое въ ея волосахъ, жадно вдыхалъ запахъ цикламены? Я вспоминаю мягкія лѣнивыя линіи ея тѣла такого близкаго и знакомаго, и едва замѣтную блѣдную полоску – знакъ того, что она была матерью.
У меня начинается лихорадка, и кто-то сильной рукой сжимаетъ мнѣ горло: зрѣніе и слухъ обостряются необычайно. Я жду.
И вдругъ – тихій стукъ въ мое окно.
Я распахиваю дверь и громкимъ шопотомъ спрашиваю:
– Кто это?
– Это – я: Сулусъ.
– Иди сюда! Иди! – говорю я насмѣшливо и любовно, – и ввожу дикарку въ мою юрту.
– Я не тебя ждалъ, моя крошечная Сулусъ, – говорю я, смутно надѣясь, что она пойметъ мою тоску.
Но Сулусъ не знаетъ печали: она уже тихо ударяетъ въ мой бубенъ и ждетъ, когда я возьму ее къ себѣ на колѣни.
Въ камелькѣ испепелились дрова, и я подкладываю новыя; и плотно закрываю единственное окно, чтобы спастись какъ-нибудь отъ неумолимыхъ и строгихъ взоровъ золотой ночи.