Белл, как всегда, была в черном наряде, порыжевшем и пыльном. Глядя на нее, спящую в моем кресле, я не замечаю разницы в том, что она носит теперь и что на ней было тогда, в тот памятный, потрясающий, чудесный день, когда она пришла в «Дом с лестницей» ранним вечером — потому что на дворе стоял март и было холодно — в черном плаще и завернутая в шаль. Козетта повезла всех на ужин, и к нам присоединились Риммон и Гэри. Я не помню, куда мы отправились, хотя это мог быть русский ресторан в Бромптоне. Вероятно, последующие события вытеснили у меня из памяти такие мелочи, как рестораны, еда и напитки.
Дом был почти пуст. Тетушка, никогда не ужинавшая в ресторане, давно легла спать. Гэри и Риммон поехали к какому-то приятелю в Баттерси, и если теперь нечасто услышишь, что люди отправляются в гости в половине двенадцатого ночи, то в те времена это было в порядке вещей. Не знаю, где была Фей — возможно, у своего нового любовника, индуса, державшего убогую гостиницу, нечто вроде постоялого двора рядом с Паддингтонским вокзалом. Мы с Белл и Козеттой остались одни, и последняя, несмотря на то что едва пробило двенадцать, собралась спать. Она быстро уставала, еще не оправившись от своей не очень серьезной операции.
— Не очень приятная перспектива, — заявила она, смутив меня, — ложиться одной в огромную кровать. Иногда я опускаю одну подушку и обнимаю ее.
— Надень платье, — попросила я Белл.
Поначалу она отказывалась. Заявила, что это глупо, что у нее волосы в беспорядке и что у нее нет украшений. Но потом стала рассматривать картину и загорелась этой идеей. Придется повозиться, сказала Белл, чтобы заплести косу и обмотать вокруг головы, — она уйдет и вернется, когда все будет готово. Я дала Белл камею с ее собственным изображением, прикрепив к нити жемчуга, чтобы получилось ожерелье, как у Лукреции.
Пока Белл переодевалась, я спустилась в комнату Козетты. Одетая в ночную кофточку с белыми перьями в стиле голливудских фильмов 30-х годов, Козетта сидела в постели и читала мою книгу, изданную неделю назад. Она уже прочла ее в рукописи и одобрила, но клялась, что теперь смотрит на нее по-другому, потому что я посвятила книгу ей. Пришлось выслушать кучу преувеличенных похвал по поводу — я и тогда это понимала — жалкой макулатуры. Ее слова заставили меня поморщиться — поделом мне.
На кровати лежала груда подушек в шелковых наволочках. На розовых подушках и розовом же стеганом покрывале с белыми кружевами были разбросаны журналы, салфетки, пара очков, белый телефон, телефонные справочники, записная книжка, писчая бумага и авторучка; сама Козетта в оборках и перьях пахла духами Жана Пату и при мягком розовом цвете лампы выглядела гораздо моложе, почти как девочка. После появления Айвора Ситуэлла она перестала наносить на кожу жирный крем и закалывать волосы на ночь, а когда Айвор исчез, так и не вернулась к прежним привычкам. Волосы, теперь серебристо-желтые, ниспадали на полные белые плечи. Морщины на лице были почти не видны, и печальное выражение лица, появившееся после того, как кожа вновь стала отвисать, придавало Козетте задумчивый, а вовсе не старый вид. Мне вспомнились слова, которые кто-то сказал о Клеопатре в конце пьесы: «…искушенье для нового Антония, такой небрежной красотой она забылась».