— Может, переключить на другой канал?
— Да, если хочешь. Сегодня будет наш сериал.
В десять Тетушка, как правило, шла спать. Белл смотрела телевизор до полуночи, а иногда и дольше, если передачи затягивались. А я лежала в постели и ждала ее, слушая, как приходили Козетта и Марк, и тот иногда, но далеко не каждый раз, поднимался на первый этаж, чтобы пропустить стаканчик и пожелать Козетте спокойной ночи, потом звук закрывающейся за ним входной двери и, наконец, шаги Белл, преодолевающей первый пролет, затем второй, минующей мою спальню и поднимающейся все выше и выше, в свою комнату наверху.
Я страдала. Мечтала и строила нелепые планы. Разумеется, наш роман — называйте как хотите — больше не мог продолжаться, и я это понимала, но меня не покидали наивные мысли, что наша связь сохранится и что даже через много лет мы останемся самыми близкими людьми. И возникнет некий ритуал, когда, например, раз в год мы будем встречаться и заниматься любовью; уникальная дружба не угаснет, тайная близость обогатит наши жизни, и между нами возникнет особая симпатия, так что даже на расстоянии мы, словно разлученные близнецы, будем чувствовать радость друг друга или грозящую кому-то опасность.
Но чтобы мои мечты осуществились, должно было произойти событие, которое изменит нашу жизнь, станет причиной расставания. Например, переезд Козетты, моя или ее болезнь, необходимость для Белл присматривать за матерью. Теперь я вижу и другие средства разлучить нас, мимолетные и почти незаметные вещи, которые уничтожали суть, оставляя пустоту. Мы с Белл скрывали свои отношения, словно настоящие лесбиянки. Я заметила, что гомосексуальные пары всегда так себя ведут, за исключением общества себе подобных. В присутствии людей нормальной сексуальной ориентации они не прикасаются друг к другу, не обмениваются взглядами и даже не садятся рядом. Поэтому наше поведение не изменилось. Никаких прикосновений или ласк в присутствии Козетты и Тетушки. Теперь мы не делали этого и ночью, оставшись наедине. Единственное, что я знала, — у меня нет соперника из числа людей, потому что Белл практически никуда не ходила, ей не звонили, и она никому не звонила сама. Она смотрела телевизор.
Той весной и летом Белл так мало говорила со мной, что я могла неделями не услышать от нее ни слова; запомнилось лишь одно ее замечание, которое показалось важным. Мы встретились на лестнице. Я собиралась к литературному агенту — узнать, что никто не хочет публиковать мою монографию о Генри Джеймсе, — а она поднималась из холла, где подобрала с коврика почту. Не выходившая на улицу Белл стала бледной, и вид у нее был болезненный. Погода стояла теплая, душная и безветренная, но Белл предпочитала сидеть дома, часами валяясь на своей кровати в верхней комнате, с полностью открытым опасным окном. Ее серо-черный наряд напоминал одежду средневековых женщин.