После двухдневного пышного пира Шалва еле очухался и обнаружил себя в роскошных покоях — персидские ковры, греческий мрамор, фонтан с парящими над ним райскими птицами — в окружении прелестных гурий, числом в пять штук. Как вскоре выяснилось, бригада гурий подобралась интернациональная: еврейка, китаянка, две славянки — и на закуску хрупкая десятилетняя девочка-туркменка по имени Айбола. С помощью специальных снадобий и особых приемов жрицы любви быстро привели его в чувство, но раззадорить для мужских деяний не сумели. Больше всех по этому поводу сокрушалась Айбола, боялась, что накажут. Гарий Хасимович ласково потрепал девочку по черным кудряшкам:
— Не плачь, малютка… Хочешь, возьму с собой в Москву?
— Ой! — еще больше испугалось дитя. — Там волки, холодно, снег! Ой!
Тут он заметил, что гурия-еврейка чересчур пристально на него смотрит.
— Тебе чего, красавица?
— Вы меня не помните?
— Я? Тебя?
И что же выяснилось? Давным-давно, четверть века назад, он после первой ходки отсиживался в Одессе, приводил в порядок подорванное в каземате здоровье и обдумывая планы на будущее. То было чудесное лето. Он молод, красив, полон надежд — звали его тогда Леней Буйновым. У него имелся паспорт на имя Лени Буйнова, комбайнера из Мелитополя. В первый же день он познакомился с разбитной одесситкой Раей, которая работала подавальщицей в чебуречной. Сошлись крепко, не на шутку. В Рае было все, по чему истосковалась его душа, — женская ненасытность, привлекательная внешность и острый, как бритва, ум. Он прожил две недели в ее белом, как пирожное безе, домике на улице Советской. Дошло до того, что Рая начала уговаривать его остаться в Одессе насовсем, уверяла, что здесь для предприимчивого человека, не боящегося поставить на кон судьбу, истинный рай.
Лене Буйнову нравилась шальная приморская вольница, и Раю он любил, никак не мог ею насытиться, но уже тогда чувствовал в себе иные силы, знал, что рано или поздно заскучает под палящим южным солнцем, здешнее море мелковато для него.
Прощался с ней, как с несбывшейся мечтой. В последнюю ночь Рая в отчаянии прокусила ему сосок.
— Запомнишь меня, безумец! — прошептала обреченно.
— Я и так бы тебя не забыл, — уверил Шалва, морщась от укуса. — Таких женщин у меня больше не будет.
Тут соврал, хотя говорил искренне. После знавал женщин и похлеще, белых и черных, разумных и совершенно спятивших, в их любовной ворожбе не раз утопал с головой, но одесситку Раю действительно не забыл, как сентиментальный марафонец помнит отметину старта.
— Мне было восемь лет, — напомнила гурия. — Вы покупали мне мороженое.