«Царь» смотрел на Заруцкого, ждал. То, что Заруцкий вернулся, было, конечно, хорошо, ибо этот воин был умен, распорядителен, храбр. Казаки, особенно донцы, ему верили, хотя часто пререкались. От поручений своего «царя», порой весьма сомнительных и даже кровавых, никогда не отказывался. Достоверно мне известно, что многие, вызвавшие неудовольствие ложного Димитрия, лишились жизни от рук именно Ивана Мартыновича. Ибо для него жизнь человеческая значила весьма мало. Не задумываясь мог всякого, кого требовалось, зарубить саблей, коей владел отменно. Не знаю, как с этим мирилась царица Марина, полюбив Заруцкого.
— Как, — язвительно усмехаясь, воскликнул француз, — она и его любила?
— О да, — кивнул монах. — И не изумляйтесь, пожалуйста, лютому что любвеобильна была эта женщина и многих любила. Заруцкого даже, подозреваю, всех, быть может, сильнее. Он все ей отдал, даже жизнь, так же, как и она ему, и не свою лишь одну, но и того, кого уже в тот час носила под сердцем.
Так вот, в тот миг «царь», сидя неподвижно верхом, смотрел на Заруцкого мрачно и ждал. Иван же Мартынович, как ни в чем не бывало, весело, бодро соскочил с коня, подошел, преклонил колено.
— Прости, государь, — сказал громко, чтоб все слышали. — Виноват, а вину искуплю.
По губам Димитрия скользнула довольная усмешка.
— Хорошо, — сказал. — Помни, боярин, от кого чин получил. А поговорим после. Следуй за нами.
Из той деревни тронулись вместе. Когда отъезжали, злоязычный старик возле ворот опять не выдержал, сказал вслед:
— Играй, играй. Много властей — вода мутна. Боярское приволье.
Никто на это не откликнулся. Только Заруцкий, слышал я, вдев уже одну ногу в стремя, проворчал сквозь зубы:
— Дай срок, седой черт, не будет много. Одну власть сделаем.
Вскочил в седло, крикнул — опять по-прежнему, по-хозяйски распоряжаясь, как старый, верный слуга. Так и поехали.
Много дорог вокруг Москвы изъездили, исколесили. И не мы одни. Все это походило на кружение. Завоевателей было много, а для всех приз один — Москва. Но приз этот в руки не давался. И даже если и давался, то затем происходило странное: рассыпалась на крохи Москва. Горела, расточалась, разбегалась, уходила в леса, в пламени исчезала и в дыму, но словно не хотела оставаться во владении тех, кого не принимала. Она явственно искала. Чего? До времени было это сокрыто для смертных. Но даже и тогда, когда пепел лишь оставался на том месте, что русские называют «Москва» — она и тогда жила и тогда искала. Город этот, думается мне иногда, — заколдован. В нем скрыто таинственное обещание. Но в чем оно состоит и когда исполнится, — об этом можно лишь гадать.