— Простите меня. Я оговорилась совершенно случайно…
— Нет, — сказал он тихо, не сводя с нее глаз. — Прошу вас, не надо извиняться. Называйте меня по имени, Франческа.
Ее обдало жаром от этих слов. Реакция тела была мгновенной, инстинктивной, но, увы, не неожиданной для нее самой. Ее влекло к нему, влекло все сильнее с каждой их новой встречей, и она не могла не думать о том поцелуе, о том греховном, чудесном поцелуе. Порой все же Франческа находила в себе силы признать, что тем поцелуем она навлекла на себя беду, потому что теперь не просто вспоминала тот эпизод, она еще и думала о том, что могла бы соблазнить Эдварда. Или о том, что он мог бы ее соблазнить. Сейчас у нее не было времени для романа, и, уж конечно, она не могла завести роман с мужчиной его положения, который бы… который бы… О Боже, ей было бы куда легче удерживать в памяти аргументы против их связи, если бы он не смотрел на нее вот так. Она заставила себя улыбнуться, пытаясь скрыть то сильнейшее влечение, что горячило ее кровь.
— Как пожелаете, Эдвард.
Они продолжили путь. Франческа пыталась сосредоточить внимание на том, ради чего они сюда пришли, но ей уже стало ясно, что здесь им не удастся ничего узнать о Персевале Уоттсе. Собрание картин было великолепным, как бы она над ними ни подшучивала, но среди этих работ не было ни одной похожей на выполненные грубыми мазками мглистые пейзажи, которые она когда-то видела в художественной студии Персеваля. И все же уходить ей не хотелось. Эдварда, казалось, совсем не шокировали ее дерзкие предложения по поводу переименования картин. Напротив, он казался заинтригованным. Его рука не единожды ложилась на ее руку. Он провоцировал ее, и она осмелела. Она назвала один парадный портрет «Охочий до табаку», заметив, что этот парень с трубкой выглядит так, словно все на свете отдал бы за одну затяжку. Она объявила мужчину на одной из картин отъявленным негодяем, на что Эдвард заметил, что она опорочила Давида, избранного Богом царя. Они обменялись улыбками — виноватыми, но отнюдь не покаянными, и у Франчески захватило дух от ощущения, что она вытягивает Эдварда — за ушко, да на солнышко — из его мира, где властвует добродетель, в ее мир, где добродетель соседствует с пороком.
Ей было, за что его ухватить, — значит, и он не без греха. Отчего-то Франческу это совсем не отталкивало, а, наоборот, привлекало.
Они бродили по залам. В некоторых освещение было не слишком удачным, в других находилось так много картин, что их трудно было воспринять. Они разговаривали, и на этот раз беседа шла у них легко и гладко.