Наташа, сделав укол, повернулась на слабый запах роз, не поняв, откуда он. Оглянулась, увидела букет в руках Карпенко и в невольном смущении, как бы не заметив Атахана, жестом попросила вынести цветы: больному нужен чистый воздух. Карпенко вышел из юрты.
Павлик горел. Сердце точно висело на ниточке, дергалось, трепетало. Чудилось, ниточка вот-вот оборвется…
В скорбной тишине юрты тикали часы, точно отсчитывая последние секунды Павлика. Он тихо застонал в бреду.
Может быть, так виделось в свете лампы, но волосы Людмилы Константиновны стали еще белее, а когда она наклонилась над пышущим жаром Павликом, прядка ее волос напомнила Атахану прядку хлопка.
Наташа на спиртовке кипятила в воде шприц, поминутно взглядывая на Павлика, на его руки. Черные губы ребенка шевелились. Под сомкнутыми веками метались запавшие глаза.
— Немного приоткройте дверь, воздух нужен, — попросила Наташа.
В дверях появилась жена главного механика. Женщина, не переступив порог, застыла в темноте у приоткрытой двери. Неизвестность, отчаяние, ожидание, ожидание…
А темнота ночи сгущалась. Уменьшалась надежда, росло отчаяние. И ночь становилась непроглядной…
В темноте склада Огарков долго стоял на тюке ватников, не решаясь сдвинуться с места. «А вдруг он одну змею оставил здесь?» Потом все же опустил портфель, на ощупь определив, что стоит на брезентовых куртках. Нервы были напряжены, и когда пальцем задел крючок куртки, Огарков, вскрикнув, вскочил, как укушенный змеей. Первый приступ страха парализовал волю, а этот отрезвил, обострил восприятия.
Прислушался: шорох.
Мурашки пошли по спине, волосы на голове начали подниматься, он явственно ощутил, как они поднимались, вставали дыбом.
Шорох все ближе.
Он завопил беззвучно: в отчаянии потерял голос. Дрожащими руками чиркнул спичкой. Из темноты выступили бидоны, бутыли в плетеных корзинах, тюки ватников, плащей. Он приподнял руку со спичкой. На всякий случай щелкнул замками портфеля (они точно выстрелили!) и достал банку с баклажанной икрой: «Хоть банкой ударю, если начнет подползать». Огарков одной рукой схватил банку, другой пригладил волосы. Силы возвращались. Он вздохнул, осваиваясь в кромешном мраке. Чиркнул спичкой, поудобней положил портфель, сел на тюки, свесил ноги на бетонный пол…
«Но почему же ты, — обратился Огарков к себе, — почему же ты, такой натренированный и сильный, не смог справиться с этим Атаханом? Почему?» И ответил сам себе с беспощадной прямотой: «Когда Наташа вскрикнула «Атахан» и заслонила его собой, оттолкнув мою руку в сторону, я понял, почувствовал, что ударяю по себе. Та вмятина не на полу — на мне. Ничем ее не заровнять!.. Так вскрикнуть, так броситься, так заслонить собой способна женщина не влюбленная (о, если бы влюбленная, увлеченная, это все не страшно), а любящая. Любящая! Любящая его! Не меня!»