— Этот кучерявый очкарик? Пустое! С ней ни один мужчина не будет жить, даже такой чокнутый звездочет.
— Почему? — Спать хотелось ужасно, но любопытство было сильнее.
— Потому что невозможно построить серьезные отношения на голом сексе.
Я чуть не икнула от формулировки Мишеля!
— На голом сексе? Откуда у тебя такие выводы?
— Но ведь она думает только о себе! И ничего не умеет делать. Ни готовить, ни слушать нормально, ни даже гладить! Представляешь, она прожгла утюгом мою самую любимую рубашку. Ну ту, которую ты, помнишь, подарила мне на прошлое Рождество?..
— А почему это Эдит взялась гладить? Почему не мадам Сифиз? Я же договорилась с ней, что всю глажку та целиком берет на себя. И потом, твои рубашки мы всегда отдавали в…
Мишель не дал мне договорить.
— Да из-за твоей драгоценной подруги старуха Сифиз чуть не взяла расчет! Я вообще не понимаю, как тебе только могло прийти в голову поселить у нас эту… — Мишель закряхтел. — Эту зазнайку! Все, Полин, достаточно. Давай спать.
— Но я хотела отпраздновать день рождения Эдит у нас дома.
— Пожалуйста, дорогая, не надо! Я видеть ее не могу!
— А я не в состоянии выходить никуда, пока…
Он опять перебил меня, но на этот раз не словами, а поцелуем. Хорошим поцелуем, долгим и многообещающим.
— Мишель! — Я перевела дыхание и открыла глаза. В полутьме его лицо было таким красивым. — Мишель, я ведь не гожусь на это пока. — Он все так же смотрел на меня. Так художник смотрит на свое произведение. — Правда, я сейчас вообще ни на что не гожусь…
— Глупая! — Он как кошке почесал мне переносицу. — Родная моя, я люблю тебя, и ты рядом. Что еще нужно?
— То…
— Спи. — Он обнял меня и подтянул одеяло. — Спи, моя красавица.
— Не смейся. Я похожа на бегемота. Из всех вещей на меня лезет только шуба.
— Тогда уж на бегемотицу. На самую красивую бегемотицу в мире. Самую, самую! Самую большую, мягкую, шубную бегемотицу.
Он шептал мне еще какие-то глупости. Было так приятно чувствовать на шее, возле уха, его дыхание и губы.
И вдруг все сразу: пронзительный детский плач, яркий свет, побагровевшее от крика личико одной из моих девочек и виновато-испуганные глаза Мишеля.
— Проснись, Полин! Ну, просыпайся, пожалуйста!
Вылитый Селестен! До чего же они похожи! С точно таким же выражением сын смотрел на меня, когда годика в три умудрился извлечь из часов кукушку. Из бесценных прабабушкиных ходиков позапрошлого века.
— Полин! В самом-то деле! Очнись! Сделай хоть что-нибудь! Ну, пожалуйста! Я сойду с ума…
— Давай, скорее! — Усевшись на кровати, я достаточно проворно, хотя все еще в полусне, справилась с пуговицами ночной рубашки. — Иди ко мне, моя маленькая! Иди к маме, Диди!