Перестав смеяться, он взглянул на нее:
— Вы знаете, что я намерен сделать с этими деньгами?
— Финансировать революцию? Купить еще огнестрельного оружия?
— Нет, нет и нет. Эти деньги будут отложены на период после революции. Деньги потребуются, чтобы финансировать правительство, накормить народ, позволить нам продержаться первую зиму, пока мы не сможем убедить туристов, что им здесь у нас безопасно. Когда они вернутся, мы используем это, чтобы стать богатой страной. И тогда мы сможем обезопасить себя от больших стран, которые будут стараться прибрать нас к рукам, дабы использовать наши доходы преимущественно для своих людей, а не для наших. — Он снова рассмеялся. — Что касается кражи, то все прошло гораздо лучше, чем я мог себе вообразить, и Жан-Пьеру потребуется не меньше двух недель, чтобы проследить за всеми моими перемещениями.
— Ему это не удастся, не так ли?
— Деньги исчезли из страны, а Жан-Пьер считает, что я всего лишь пустой никчемный игрок и коннозаводчик, который подумывает о том, чтобы эмигрировать на Карибы, где нет мятежников, разгоняющих туристов, которые приносят мне доход.
Рауль, такой по-мальчишески очаровательный и довольный собой, взглянул на Викторию. Когда же он вгляделся в ее глаза, улыбка сползла с его лица.
Глаза его вспыхнули страстью. Сходства с маленьким мальчиком больше не было и в помине.
Загипнотизированная его напряженным взглядом, Виктория с бешено бьющимся сердцем отпрянула от него и прижалась спиной к спинке софы.
А Рауль обхватил руками ее голову и прижался губами к ее губам.
Он поцеловал ее не так, как целовал прошлой ночью, а настойчиво, глубоко.
Первое вторжение его языка ошеломило Викторию. Второе согрело. При третьем вторжении кровь бешено запульсировала в ее венах, воспламенив ее тело желанием. Она затаила дыхание, слишком удивленная, чтобы что-нибудь предпринять…
— Что вы себе позволяете, сэр? — наконец вымолвила она.
— Проклятие! — в ярости воскликнул Рауль, стараясь сдержать гнев и похоть.
Но когда Виктория отпрянула от него, он понял, что проиграл битву. Схватив ее за запястья, он уложил ее на софу.
Она сопротивлялась, и больше всего в тот момент ей хотелось надавать ему затрещин. Возможно, это было неразумно. Возможно, такое поведение лишь усугубит его гнев. Но увеличивалась не только его ярость. Явно набирало силу кое-что другое… Что-то абсолютно чужеродное для достойной англичанки, гувернантки мисс Кардифф.
Когда Рауль, подняв руки Виктории над ее головой, склонился к ней, она снова принялась сопротивляться, потому что ей вдруг показалось, что все это слишком хорошо и слишком правильно. Потому что его прикосновение превращало ее в другого человека — земного, страстного, в женщину, которая услышала обращенный к ней зов его тела и отреагировала на него.