В них была земля, и
они рыли.
Они рыли, и рыли, и так
проходил их день и их ночь. И они не хвалили бога,
он, слыхали они, так хотел,
он, слыхали они, это знал.
Они рыли и слыхом не слыхивали;
не мудрели и песен не знали,
не слагали наречия.
Рыли.
И спустилось затишье, и сменилось бураном,
и все моря пришли.
Я и ты и червяк роем в грунте песчаном,
и спетое скажет: роют.
О кто, о некто, никто, ты — куда же,
если некуда было податься?
О, ты роешь, я рою, я к тебе, и пусть наше
кольцо пробудится на пальцах.
С вином и с потерянностью,
с их убыванием:
я гнал верхом через снег, слышишь,
я бога гнал вдаль — вблизь, он пел,
последней
была эта езда через
человеко-плетни.
Они сгибались, когда
слышали нас над собой, и
писали, и
перевирали наше ржание
на одно из
своих ображённых наречий.
У обеих рук, там,
где у меня росли звёзды, всем
небесам далеки, близки
всем небесам:
Какая
там явь! Как
раскрывается мир перед нами, сквозь
и через нас!
Ты там,
где твой глаз, ты там,
вверху, там,
внизу, я
найду выход.
О, эта блуждающая, пустая,
гостеприимная середина. Отделившись,
я выпаду на долю тебе, ты
на мою долю выпадешь, друг другу
выпав из рук, мы видим
насквозь:
Одно
и то же
нас
потеряло, одно
и то же
нас
позабыло, одно
и то же
нас — —
Молчание, как варёное золото, в
обугленных
руках.
Серый, большой,
как любая потеря, близкий
образ сестры:
Все имена, все вместе со-
жжённые
имена. Сколько
золы для благословения. Сколько
обретённой земли
над
лёгкими, такими лёгкими
кольцами
душ.
Большие. Серые. Бес-
примесные.
Ты, тогда.
Ты с бледной,
раскушенной завязью.
Ты в потоке вина.
(Не так ли — и нас
отпустил ход этих часов?
Пусть,
хорошо, что мимо умерло твоё слово.)
Молчанье, как варёное золото, в
обугленных, обугленных
руках.
Пальцы, тоньше дыма. Как венцы, венцы воздуха
на — —
Большие. Серые. Следов не
имущие.
Цар-
ские.
Это уже не
та
на время опущенная
с тобою в твой час
тяжесть. Эта
другая.
Это вес, отстраняющий пустоту,
что ушла бы с
тобой.
У него, как у тебя, нет имени. Может быть,
вы — одно. Может быть,
и меня ты однажды назовёшь
так.