Большинство вечеров Джейн просиживала в квартире одна. Она прекратила писать письма друзьям, опасаясь, что невольно выдаст себя неосторожным словом. Вместо этого Джейн обратилась к прозе: играла словами, набрасывала кое-что для собственного удовольствия. В общем-то экзерсисы рано или поздно оказывались в мусорной корзине, но Джейн испытывала неизъяснимое удовольствие, изливая свои мысли на листе бумаги.
Как-то вечером Том сильно припозднился, но Джейн вскочила с кровати, чтобы встретить его и разогреть ужин.
— Я же тыщу раз говорил тебе, — вскричал художник, — чтобы никаких ужинов!!! Мне противно, когда за мной ухаживают. Дура, неужели простого человеческого языка не понимаешь?!
— Прекрати орать, Том! Я не позволю так с собой обращаться!
— Пора бы привыкнуть! Раз уж ты живешь нынче со мной, а не с каким-то там гребаным лордом! — Лицо его перекосилось от гнева. Напуганная этой неожиданной вспышкой, Джейн тотчас легла в постель: Том, громыхнув дверью, заперся в студии.
Она перестала для него готовить, а для себя стараться не хотелось. Ей сделалось совершенно безразлично, как она выглядит. Она, конечно, могла бы в любое время прийти к Зое на кухню, однако старалась ее избегать. Гордость не позволяла. Джейн никак не могла понять, почему Том так с ней обращается. Ведь она нисколько не претендует на его свободу.
И лишь в постели, по ночам, Джейн была счастлива. После ритуального попыхивания самокруткой, когда все тело делалось легким и свободным, неприятные чувства и мысли улетучивались сами собой. По утрам же она гнала их прочь. Страх одиночества заставлял ее держаться за Тома.
Он пилил ее все утро напролет. Что бы Джейн ни сделала, решительно все оказывалось «не так». Его раздражала запись, которую она включила, и Том нервно вырвал диск, затем он вдруг заявил, что она совершенно не кормит его и швырнул в нее яичницей. Он критиковал книги, что она читала, критиковал ее прическу, одежду. Выслушивая все эти обвинения, Джейн поражалась себе: ей и в голову не приходило заплакать, напротив, ее так и подмывало наорать на Тома, сказать, что он жестокий, противный скот, что у него мозги набекрень. Однако она держала язык за зубами. Ни слова не говоря, вытерла забрызганную яйцом стенку, подобрала с пола осколки.
— Это что еще такое?! — Он застыл в дверях с джинсами в руках. — Что это ты вдруг решила рыться в моих шмотках?
— Там была дырка, я ее просто заштопала.
— Не смей касаться моих тряпок! — заорал он.
— Но ведь я же хотела как лучше.
— А мне это самое «лучше» даром не нужно.
— Том, но это ведь глупо. Не можешь же ты ходить в рваных джинсах!