Шаг вперёд. Протянуть руки, касаясь сомкнутыми пальцами чужих висков. Резко, рывком углубить концентрацию, вступая в контакт с аурой мага. Его разум укрывается чем-то вроде моего мыслезеркала, но разум меня как раз и не интересует. По крайней мере, пока.
Я хотел проверить, смогу ли исцелить кого-то ещё, кроме себя? Вот и проверю!
…когда мне на плечо опустилась тяжёлая рука одоспешенного, я чуть не врезал ему в корпус форспушем, причём на полной мощности, после которой его, пожалуй, самолучший целитель не собрал бы. Чудом удержался. И только потому, что вовремя разобрал смысл густых, порой взрыкивающих созвучий короткой речи:
— Саорэ Иан-па, вас двоих велено отвести в комнату наверху. Идите за мной.
В комнату? Ладно. Немного отложим сеанс экспериментального целительства. Но от самого намерения помочь неизвестному (пока) магу я не отступлюсь!
Про традиции украшения интерьера, пестуемые варрэйцами, я уже рассказал. Ту комнату, куда привели меня и кастрата, явно украшал мужчина и для мужчин. Почти против воли взгляд притягивали две прекрасно выполненные резные картины на противоположных стенах: слева, над кроватью — сцена псовой охоты в хвойном лесу, справа — показанный со спины путник, с верхней точки перевала оглядывающий лежащее впереди, в живописной долине, селение. Но всё это я как следует разглядел гораздо позже.
— Обучишь чужака языку, доложишь, — буркнул одоспешенный, закрывая за нами дверь. Я тут же показал жестами новому знакомому на кровать: ложись, мол. И он послушно лёг. Вокруг его разума по-прежнему бликовала гладкими гранями, вращаясь и меняя форму, оригинальная версия мыслезеркала, но я всё равно ощутил смешанное с опаской любопытство. Причём опаска казалась привычной, а вот любопытство — чем-то редким и драгоценным.
Я боком сел рядом с ним на кровать, положил раскрытую ладонь левой руки на середину груди лежащего и замер, погружаясь в целительный транс всё глубже. Я не задавался вопросами вроде «у исцеления себя от исцеления другого есть серьёзные отличия?», «смогу ли я помочь, не навредив?» и тому подобной ерундой. Гнев оказался хорошим подспорьем в достижении цели — даже не в борьбе против страхов и сомнений, а как профилактическое средство, стирающее предпосылки к росту этих самых страхов. Я хотел помочь — так искренне, как мало чего хотел в обеих своих жизнях. И желание это отметало прочь любую мысль о негативных последствиях.
Чем глубже проникал я в сложный ритм, которому подчинялось биение жизни в моём внезапном пациенте, тем больше мой гнев походил на холодную жгучую ярость. Если внизу при виде синяков во мне заговорило чувство справедливости, породившее ярко выраженное желание отпинать ногами до состояния нестояния того или тех, кто избил кастрата, то после детального знакомства с внутренними повреждениями… в общем, дело сводилось уже не к справедливости. И я не стану описывать омерзительные подробности.