— А ты видишь сны? — спрашивает она.
— Гораздо меньше, чем раньше. А когда я был в твоем возрасте, я, помнится, видел сны каждую ночь.
— А я вижу сны часто-пречасто. Вчера я видела сон про Калляж. И ничего там не было — ни деревьев ни моря, только один песок. А пирамиды размякли, они таяли, будто их сделали из масла. Папа плакал. А я ему говорю: «Давай сядем на коней. Помчимся в облака!» И краски были такие странные: помню, небо совершенно красное.
Когда сооружение первой пирамиды было закончено, мы отметили это событие, устроив нечто вроде торжественного открытия сельскохозяйственной выставки. Был представитель министра, банкет, речи. Все это не в стиле Дюрбена, но он умел поддерживать свою популярность в столице и не был настолько наивен, чтобы позволить забыть о себе в том особом мирке.
Прибыли также журналисты: Калляж займет видное место на первых полосах газет. Спектакль разыграли по всем правилам: разбили бутылку шампанского, развесили флажки, крупным планом снимали бульдозеры и рабочих. Повсюду слышалось: «дорогой друг»… «примите поздравления» и «воистину замечательное сооружение». Элизабет, вся в белом, была поразительно хороша и улыбалась незнакомой мне улыбкой. Все прошло вполне благополучно: на заре тщательно смыли несколько надписей, которые, несмотря на усиленную охрану, появились ночью, и вроде бы не заметили отсутствия местных властей, которые единодушно не отозвались на приглашение Дюрбена. Это явно его раздосадовало еще и потому, что кое-кто из оппозиционно настроенных журналистов мог в поисках скандала воспользоваться этим обстоятельством. Впрочем, вряд ли такое могло случиться, ибо господа из столицы не разбирались в делах Юга, а для местных жителей в свою очередь все приехавшие с Севера — будь те у власти или в оппозиции — одинаковы, примерно как щенки, которых они топили. В их глазах все друг друга стоили, и они не собирались вступать в разговоры.
Вечером состоялся прием, а затем бал в столовой. Элизабет была ослепительна. Она то и дело танцевала с представителем министра, что, в конце концов, входило в ее роль. Дюрбен совсем захлопотался, и я знал, что он пустил в ход все свое обаяние. У нас не было случая поговорить, но он порой подмигивал мне, что означало: и чего только нам не приходится делать! Впрочем, делал он это весьма умело. Я, пожалуй, принял бы все за чистую монету, если бы не насмешливая искорка в его взгляде, предназначаемая мне. К тому же я заметил, как он то и дело утирал платком взмокший лоб.
Я был вежлив со всей этой публикой, но не более. Сюда я приехал отнюдь не для светских развлечений. Я находил их пресными, чтобы не сказать тошнотворными. В полночь я сбежал. На протяжении двухсот метров меня несколько раз останавливали патрули. Гуру знал свое дело!