На другой день мы въехали в лес, холодный и мокрый. Земля здесь была изрезана оврагами, завалена мертвыми стволами. То сгущался, то редел туман. Гнилые пни стояли, как уродливые памятники. Все вдруг вспомнили, что мы на неоткрытых землях и что, может быть, самое трудное еще впереди.
— Смэ-эрть, смэ-эрть!
Маленькая черная птичка вилась перед моим лицом, кричала голосом сумасшедшего нищего из таверны «Четыре собаки»:
— Смэ-эрть!
— Заткни ее, — бросил Гарольд. — Чего смотришь? Это смертоноша, от нее никакого вреда, кроме шума…
— Смэ-э-эрть!
— Заткнись! — Гарольд стрельнул в птичку маленькой колючей молнией. Полетели перья. Припадая на одно крыло, смертоноша поднялась вверх и сбросила оттуда вместе с каплей помета:
— Нэ-энавижу!
— К дождю, — невозмутимо сказал Гарольд.
Я перевела дыхание.
Мы разбили лагерь на краю оврага. Здесь было относительно чистое место: в овраге лес редел. Появился ветерок, снес мошкару, развеял туман, и все увидели, что на противоположной стороне оврага белеет круглая башенка с широкими зубцами на крыше.
— Что это, ваше величество?
Оберон разглядывал башенку из-под ладони:
— Эх, Лена… Будь я моложе да будь нас всех немножко меньше — я бы, честное слово, основал бы Королевство там. Очень хорошее место. Даже странно — посреди такого леса, и такое спокойное, такое чистое место…
— Там живут?
— Пока нет. Но обязательно поселятся.
— А кто построил эту башню?
— Никто. Такие белые башни — как маяки, они дают нам знать: здесь благосклонен к нам тонкий мир…
— Как это? Она сама выросла, что ли, будто дерево? Такое бывает?
— Бывает. — Оберон все еще смотрел через овраг. — Эх, Лена, где мои тринадцать лет? Или хотя бы двадцать? А?
— Вы совсем не старый.
— А кто сказал, что я старый? — Оберон рассмеялся. — Но я и не молодой, вот в чем беда. А ты уже ужинала?
Трудно заснуть, когда над ухом то и дело кто-то орет «Смэ-эрть!». Кажется, смертоношам нравилось над нами издеваться: они специально дожидались, пока человек заснет, и тогда орали ему в ухо. Приходилось, ругаясь, вскакивать, хватать посох, стрелять в темноту — а черной птички к тому времени уже и след простыл, она потешалась над нами в ветвях ближайшей елки. Кончилось тем, что мы с Гарольдом под руководством Ланса накрыли лагерь звуконепроницаемой сеткой.
Сетка держалась до утра. И странно было видеть молнии, пересекающие все небо, и не слышать при этом ни звука.
— М-да, — задумчиво сказал Гарольд. — Сегодня мы далеко не уйдем.
Оберон, как и в прошлый раз, укутал лагерь радужной защитной пленочкой. Дождь молотил по нашим палаткам, по наскоро срубленным еловым шалашам. Грустили мокрые лошади. Шевелилась опавшая хвоя — это лезли, разрыхляя почву, остроконечные белые грибы на тонких ножках. Каждый гриб глядел на нас выпученным, белесым, мертвым глазом. Их топтали, сбивали, сжигали посохом, но они все равно лезли и глядели.