Иногда думал, что тридцать первое июля не наступит вообще никогда. Все летние дни когда-нибудь снова настанут и еще многократно повторятся, а этот — нет. И на фоне столь ужасного предположения все остальные проблемы стали казаться сущей ерундой. Так хотел пойти на это свидание, увидеть Бету, захмелеть от ее запаха, ходить, обнявшись, смеяться дурацким шуткам, говорить обо всем на свете, целоваться в каждом незапертом дворе, дрожа от нетерпения, подниматься по темной лестнице в дом, что был готов уплатить любую цену.
Наверное, любую.
Скорее всего, готов.
Тридцать первое июля все-таки наступило. Через девяносто восемь дней после тридцатого. Не стесняясь ни солнечных зайчиков, ни собственных зеркальных отражений, заплакал от счастья, прижимая к груди телефон, на дисплее которого светилось лучшее в мире число самого прекрасного месяца. Написал Бете смс: «Знала бы ты, как я жду вечера». Но не отправил. Сказал себе: «Все равно она, наверное, спит».
На самом деле, конечно, боялся не получить ответа.
Она написала сама, уже после полудня: «Я проснулась. Сижу и думаю: а ты мне, случайно, не приснился?»
Ответил: «Конечно, приснился. Но это был вещий сон».
И выбросил из головы все мысли, кроме одной: «Скорее бы уже пять».
Когда увидел Бету, пришедшую заранее и уже занявшую вчерашний столик в кафе — растрепанную, загорелую, в светло-сером льняном сарафане, — понял, как сильно хочется рассказать ей все. Вот прямо сейчас, не откладывая до конца августа, который так далек, как в детстве была далека смерть, — в него почти невозможно поверить.
Тем более не надо откладывать.
Подумал: «В конце концов, нынешний я — это то, что со мной здесь происходит. Не рассказать этого — значит соврать вообще во всем. И тогда Бета, вместо того чтобы быть со мной, станет проводить дни с кем-то другим, наскоро выдуманным, кое-как слепленным из моих смутных представлений о том, какими обычно бывают люди. Заранее ненавижу мерзавца».
Это оказалось решающим аргументом. Всегда был ревнив, ничего не поделаешь.
Сел рядом. Сказал:
— Ну наконец-то.
Сказал:
— Больше всего на свете хочу тебя обнять. Но это может закончиться крайне неприличной сценой в общественном месте.
Сказал:
— Ужасно скучал по тебе.
— Всю долгую-долгую ночь?
— И долгий-долгий день. И еще девяносто восемь таких же долгих летних дней.
— Но почему именно девяносто восемь?
— Потому что ровно столько их и было. Я считал. Это не метафора. Не поэтическое преувеличение. А сухая констатация факта. Я подумал, надо сразу тебе рассказать, как много дней прошло для меня между тридцатым и тридцать первым июля. Ты, конечно, решишь, что я псих. И, скорее всего, сбежишь от меня на край света, прихватив лишь смену белья и кошку. И все, что я смогу сделать, — постараться тебя догнать.