А может, он… Нет, он не понимал, ему-то ведь не приходилось писать романтические биографии. Я же вдобавок вещала с высокомерно-загадочным видом пифии…
И он ушел, распахнув и не закрыв дверь. Этот сволочной лифт, которого никогда нет на месте, если торопишься, на сей раз оказался тут как тут. Барни бросился в него. Надо же. Как это просто — мужчина, который уходит от вас и при этом не опаздывает на лифт!
Гордыню, зафиксированную в зеркале, можно либо затянуть — на манер тугого корсета, либо, наоборот, распустить. Я получила свою дозу; этим утром я точно измерила ее.
Барни был первым мужчиной, которого я интересовала. Диэго не в счет, — ну что такое брат?! Даже когда он нежно любит, нежно обнимает, все-таки это не Другой, не Чужой.
Барни интересовался Изабель со страстью, которой я желала для себя. Вот почему я реагировала на его уход так, словно у меня вырвали изо рта последний кусок хлеба. И в то же время я ругала себя последними словами. Изабель… я изобретала, я воссоздавала ее… Барни возжелал узнать, как действует механизм, который изобретался и воссоздавался мною. Когда читатель требует, чтобы ему показали устройство прекрасного, приведшего его в экстаз образа, это так же противно, как разоблачать фокусы. Что я должна была объяснить Барни? Что повествование — это, в общем-то, тонкое надувательство, что рассказчик добывает истину, но никогда не выкладывает ее перед публикой целиком, что он лжет, не обманывая, грешит по неведению? Мне нужно было ВСЕ узнать о Пишегрю, чтобы с его помощью создать правдоподобную иллюзию хитроумия Изабель. Я знаю все делишки Пишегрю, о которых сам он умолчал, все его ошибки, которых ему не следовало делать и которые он тем не менее совершил почти сознательно. Эту алчную душу томила жажда оглушительного фиаско; может быть, это единственная его человеческая черта. Я знаю всех женщин, на которых он ни разу не взглянул, — и поэтому могу определить тех, чьих милостей он добивался; определить — и в свою очередь сорвать с них покров неизвестности. В общем, это именно я дергаю за ниточки своих марионеток. Отчего — из страха перед тем, что еще не сбылось, из властолюбия? Ох уж эта ангажированность писателя… неужто мое тело тоже придерживается необходимой в таких случаях нравственности?!
Я с дьявольской проницательностью разбираюсь в душах Изабель и Армана не только потому, что веду от них свой род. Я исследую все хитросплетения их былой страсти с зорким беспристрастием хирурга. Такое отношение позволяет мне выворачивать Историю и Время то так, то эдак, по собственному разумению. Я чувствую себя в их «романе» так же привольно, как моя рука — в моем кармане, и это «расковывает» моих героев, вдыхает в них жизнь. Я и сама живу внутри их бытия, точно яйцо в инкубаторе, ощущая, как в моей наследственной памяти дают всходы все семена, посеянные предыдущими поколениями; я — это я и, одновременно, все те, кто прожил до меня свои жизни в течение двух последних веков. Керия Дос Хагуэнос… Я ношу это имя, и ищу, и ХОЧУ…