— Я знаю, только я наизусть не могу, у меня память слабая… — сказал он.
— И не надо наизусть. Говори своими словами.
— Социалистическое соревнование… это когда кто-нибудь хорошо работает, так он должен помогать тому, кто хуже работает, — стал припоминать Паня.
— Точно! Помогать по-товарищески. А для чего?
— Для общего подъема! — вспомнил Паня, обрадовался и заторопился: — А кто работает хуже, чем другие, тот должен учиться и догонять лучших тоже для общего подъема…
— Видишь, твой отец так и поступает: отдает ученикам свои знания, свой опыт. Понимаешь, он свое сердце отдает людям, чтобы росли новые богатыри труда, чтобы был общий подъем. А что на вершине этого подъема? Знаешь?
— Коммунизм, да? — сказал Паня.
— Коммунизм! — повторил Борисов. — Чем больше становится хороших работников, тем быстрее мы идем к коммунизму. Гордись тем, что твой батька так хорошо работает. Гордись и тем, что вокруг твоего батьки растут новые богатыри, радуйся этому вместе со всей Горой Железной. Понял?
С ружьем за плечами Борисов зашагал по тропинке и вскоре бесшумной тенью скрылся в чащобе.
— Тебе все ясно, Пань? — спросил Вадик. — Я совсем ничего не понимаю… Только, знаешь, я все равно думаю, что если Степан до праздника сработает лучше, так…
После разговора с Борисовым эта суета Вадика вдруг показалась Пане такой неуместной, глупой, даже оскорбительной, что хоть уши затыкай.
— Кто скорей? — И Паня побежал по тропинке; потом замедлил бег, пропустил вперед добросовестно пыхтевшего Вадика и не спеша пересек прибрежную поляну.
Все было тихо. Филипп Константинович и Григорий Васильевич спали, укрывшись тулупами, а костер погас и угли подернулись пушистым сизым пеплом.
— Я уже на финише, ага! — похвастался Вадик, успевший нырнуть к своему отцу под тулуп.
— Рекордсмен, ничего не скажешь, — похвалил его Паня.
Положив сушняка на пепелище, он оживил огонь, сел и задумался, загляделся… Необычно было все вокруг: небо серебряное, а стволы, ветки сосен и каждая хвоинка — словно нарисованные чертежной тушью; вода в Потеряйке тоже светлая, блестящая, как ртуть, а лодка, стоящая у берега, совсем черная.
Из охотничьей избушки вышел смотритель охотничьего угодья Фадей Сергеевич и склонился над лодкой посмотреть улов.
— Ничего, удачливые-добычливые! — сказал он с утренней хрипотцой в голосе. — А ты, сын милый, что не спишь? Спи, знай себе.
— Нет… — И Пане показалось, что этим незаметным движением губ он чуть не разрешил то, что заняло его душу.
Отец поднял голову, увидел, что Паня сидит у костра, и успокоился.
— Залезай под тулуп, — предложил он, и его глаза сразу закрылись: он снова заснул, прежде чем улыбка оставила его лицо.