- Нет, конечно, вы понимаете, общий наркоз. Было сделано все...
- Я знаю. Спасибо, профессор, - сказал полковник и твердо пожал обоим руки.
Они вышли следом за ним из библиотеки, остановились и посмотрели ему вслед, как он шел по коридору, на ходу стаскивая с плеч узкий белый халат.
Полковник прошел снова по той же дорожке, мимо садовых скамеек. В операционной свет больше не горел.
Он подумал, как ему все-таки было хорошо, когда он шел сюда несколько часов назад. Он шел к ней. Во всяком случае, он думал, что идет к ней. Теперь он идет даже не от нее. Он просто идет из одного незнакомого, чужого места. Ни к ней, ни от нее.
Он остановился посреди дорожки, не зная, куда идти. Сосчитал, что у него остается еще ровно четыре дня отпуска.
...За час до отхода поезда он вошел опять в свой номер, нащупал в темноте выключатель и зажег свет.
Тут он заметил, что в руках у него узелок, который ему у выхода отдала сестра, пробормотав:
- Возьмите, это ее вещи...
Из-под прорвавшейся бумаги видна была знакомая Шурина вышитая салфеточка. Он положил узелок в чемодан, оглядел комнату: кресло все еще стояло, придвинутое к окну так, чтоб можно было смотреть на улицу. Застланный одеялом диван. Диванчик коротенький, но ей он был впору. Полковник медленно оглянулся еще раз, стоя с чемоданом в руке, перед тем как окончательно уйти. Потом поставил чемодан и наклонился, напряженно всматриваясь. Да, как раз в этом месте, которое приходится на стене против глаз лежащего человека, робко процарапаны чем-то острым, булавкой может быть, два косых крестика и маленький овальный кружочек, который вышел сперва, видно, совсем кривым, а потом несколькими царапинками был подправлен поровнее. Наверное, когда она не спала и у нее болело, она лежала тихо, чтоб его не разбудить, и царапала эти крестики...
Он поднял чемодан, крепко сжимая ручку, и, упрямо наклонив голову, не поворачиваясь, вышел.
Неотступное ощущение невозможно туго закрученной где-то внутри пружины не покидало его и ночью в поезде. Ощущение было знакомое, только он не испытывал его прежде никогда с такой силой. Он по себе и по другим знал, что это такое: это страшное внутреннее давление. Это сила, переполняющая тебя, которую хочется выпустить на волю одним рывком, пускай хоть сорвется и лопнет пружина, - все равно. Но этого нельзя. Пружина сейчас должна только заставлять часы идти равномерно. И пассажиры, ехавшие с ним в одном купе, смотрели на него и видели не очень молодого, спокойного, даже медлительного в движениях, только очень уж неразговорчивого полковника.