— Ты куда?
Алекс улыбнулся.
— Я не смогу уснуть, — ответил он. — Пойду вниз, поработаю. Когда ты проснешься, я буду рядом.
Я подумала, как хорошо было бы, если бы он остался со мной, чтобы эта незнакомая комната стала уютным гнездышком. Я провела рукой по простыне, по той половине, где должен был лежать Алекс. Представила утреннее солнце в Кении, вспомнила, как мы часами валялись в кровати и даже через щель под дверью к нам в номер не проникала окружающая жизнь. Но что я могла сказать? «Я боюсь оставаться одна в этом доме. Я здесь никого не знаю. Мне нужно, чтобы ты был рядом, чтобы я поняла, где оказалась». Или еще глубже: «Я не узна´ю себя. Я не узна´ю даже тебя».
Дверь за Алексом бесшумно закрылась. Я приказала себе не быть идиоткой и сосредоточила внимание на банке со снегом — единственной пока вещи в этом доме, которую могла назвать своей. Через застекленные створчатые двери спальни, подобно разгорающемуся пожару, пробивалось солнце — словно упрек.
«Ну что ж, — подумала я, — вот так все и начинается».
— Финляндия.
— Япония.
Алекс скользнул пальцами по моей спине.
— Япония уже была.
Я схватила его руки и прижала к себе.
— Тогда Ямайка.
Алекс покачал головой.
— Я это уже говорил. Ты должна признать, что проиграла. Есть только две страны, которые начинаются с «Я».
Я приподняла брови.
— Правда? — удивилась я. Мы играли в «Географию» после обеда в четверг и, чтобы усложнить игру, решили называть только страны. — Докажи.
Алекс засмеялся.
— С удовольствием. Но у тебя ведь есть карта.
Я попыталась подняться, но Алекс не разжимал объятий, давая понять, что не намерен меня отпускать. Он полулежал в полосатом шезлонге защитного цвета, а я устроилась в ногах, прижавшись к его груди и глядя на солнце, которое спряталось за облако, окрасив его край.
— Ты в свободное время заучиваешь атлас? — поддразнила я, уже зная ответ: Алекс в детстве самостоятельно изучал географию, запоминая экзотические названия мест, в которых хотел бы побывать.
Алекс поцеловал меня в макушку, и, как будто между этими событиями существовала взаимосвязь, из-за облака тут же выглянуло солнце.
— Я человек редких талантов и способностей, — сухо ответил он, и я подумала, знает ли он сам, насколько верен этот ответ.
Понимаешь, несмотря на то, что я рассказывала о нашем прибытии в Лос-Анджелес, все мои опасения насчет Алекса развеялись. За неделю, что мы провели дома, он ни разу не оставил меня одну, не уехал на работу. Вместо этого мы плескались нагишом в бассейне, играли в салки в самшитовом лабиринте из буйно растущей живой изгороди, танцевали босыми без музыки на веранде, куда выходила наша спальня. После ужина Алекс отпускал прислугу, и мы занимались любовью каждый вечер в новой комнате: на письменном столе красного дерева в библиотеке, на персидском ковре в гостиной, в белом плетеном кресле-качалке на экранированном заднем крыльце. «Теперь, — говорил он, — куда бы ты ни пошла, всюду будешь думать обо мне». В ответ я повела его в университет, в свой кабинет, показала то, над чем работала в лаборатории, — восстановленное бедро австралопитека. Познакомила его с Арчибальдом Кастером, и Алекс намекнул, что намерен сделать солидное денежное пожертвование в фонд кафедры, если они расширят свой постоянный штат. Это предложение, которое мы заранее не обсуждали, поставило меня в неловкое положение. Мне предложили должность доцента и «лакомый кусочек» январских курсов — я никогда бы не приняла это предложение, если бы Алекс не попросил меня сделать это в качестве личного одолжения. «Ты изменила мою жизнь, — сказал он. — Позволь мне изменить твою».