— И об этом дерьме раструбили по всему свету!
Алекс потер пальцем верхнюю губу, пытаясь отделаться от ощущения, что находится в суде.
Герб наклонился к нему так близко, что Алекс видел слюну на кончиках его усов.
— Ты хоть понимаешь, чем все это может для тебя обернуться?
— Герб, — спокойно произнес Алекс, — я только что получил три «Оскара». О таком публика еще не скоро забудет.
Герб, качая головой, уставился на него.
— Публику интересует только нечто сенсационное. Например, разрезал ли «Лучший актер» свою жену на куски или просто похоронил ее в подвале.
Алекс фыркнул.
— Довольно! — заявил он.
Он был в растерянности. Герб с Микаэлой будут на его стороне, но они захотят узнать правду. Захотят понять, почему их держат в неведении.
Алексу придется безупречно сыграть свою роль перед людьми, которым он доверял настолько, что мог открыть им душу.
Микаэла сидела в кресле напротив него с таким видом, словно спешить ей некуда. Над головой жужжал вентилятор.
— Ладно, — протянула она, барабаня пальцами по животу. — Что, черт возьми, происходит?
Алекс опустил глаза, не желая раскрывать всю правду и используя эффект неожиданности от признания, которое собирался сделать. Такого они услышать не ожидали.
— Касси ушла от меня, — пробормотал он и выплеснул всю боль, которую скрывал в душе, на поверхность.
Остовы парилен из плетеных ивовых веток напоминали косматых мамонтов, словно животные вышли на равнину, чтобы умереть здесь.
Касси опустилась на холодную землю, открыла тетрадь, которую купила месяц назад, и достала из кармана куртки карандаш. Пока искала чистую страницу, просмотрела наброски, которые сделала, чтобы убить время, когда только приехала сюда: размеры черепа, трехмерное изображение руки, многослойная модель австралопитека, которую она планировала использовать в курсе лекций. Но за недели, проведенные в резервации, ее рисунки изменились. Она больше не рисовала скелеты из своих исследований. В тетради появился портрет спящей в кресле-качалке Доротеи, набросок стада быков, которое она воссоздала по рассказам Сайреса. И был еще один рисунок — воспоминание, оставшееся после сна, в котором она видела лицо своего ребенка.
Возможно, сказалась бесхитростная атмосфера Пайн-Ридж. В Лос-Анджелесе было столько роскоши и блеска, что возвращение к истокам внесло в восприятие Касси свежую струю. Здесь, практически в спартанских условиях, под открытым небом каждое произнесенное слово, каждая нарисованная картина становились чем-то осязаемым.
Касси сунула карандаш за ухо и критически оценила своего мамонта, а потом взглянула на голый ивовый остов, вдохновивший ее на этот рисунок. Какое странное чувство — смотреть на предмет и, вместо того чтобы раскладывать его на отдельные фрагменты, как ее учили, видеть гораздо больше, чем открывается взору.