Надо сказать, что в своих мистических настроениях госпитальеры зашли очень далеко. Так, они где-то достали восточные тапочки, объявив их обувью архангела Гавриила (то есть меня), поставили их на алтарь своего храма, и совершали над ним искренние молитвы. Тапочки эти внушали мне крайнее беспокойство, ибо оба они были на левую ногу. Один из госпитальеров, видимо из-за этих тапочек, постоянно материализовывался передо мной, зажав в руках бутыль эля. Госпитальер втайне жалел, что он еще жив, и должен быть внизу. Зная, что такие настроения ведут к беспокойству и греху, я предложил ему однажды сделать часть нашей работы — побеседовать с душами, раз он здесь так обосновался. Вообще, он хотел после смерти остаться в раю навсегда, преподавать в нашем университете. Умища у него, надо сказать, было преизрядно. Может, из-за этого умища он и уехал потом из Иерусалимской прецептории в такую богом забытую даль, что мы его потеряли, и до сих пор он к нам не заявился. Возможно, он стал алхимиком, наелся пилюль, завел себе нетленное тело, и жив до сих пор.
Тамплиеры умирали мало, но тоже порой проступали, особенно во сне, когда души блуждают беспрепятственно по миру. Один из них — суровый и тревожный — обозначился передо мной в свете луны и сказал: «Я добился, чтобы меня сожгли. Завтра будет суд и казнь. Приходите забирать тело.» Прекрасный деловой подход, нашей канцелярии до этого далеко… С кривыми улыбками мы разошлись. Его не сожгли.
Если с орденским рыцарством у меня всегда был общий язык, то с монахами обстоит сложнее. Один из них, умерев, пролетел чистилище, взмыл на Эдемский холм, и видя меня беседующим с какой-то душой, с лету повалился на камни, дернул меня за ногу и начал вопить: «Господи, Господи!» Надо сказать, что я озверел. Конечно, стоит учитывать мою причастность к воплощению Спасателя и их байки по этому поводу, но не до такой же степени.
Один их монахов, например, оказался заядлым игроком. Его азарт превышал всякую меру. Так же не спросясь, он, узрев пятые небеса, кинулся туда, и своим незрелым рассудком измучил архангела Рафаила: рулетка была ему сложна и он половину вечности резался в карты. Рафаил взвыл, его лицо дергалось, словно он заразился пляской святого Витта, а у стола возникла очередь. Еле спровадив монаха, Рафаил закричал: «Никогда! Больше! Его! Сюда! Не пускать!» — и ушел в тело, на землю, в Сорбонский университет, избывать раздражение.
А один из монахов, действительно получив за чистоту свою награду на пятых небесах, проиграл там все, что можно, приобретя небесную красоту. Похожий на юного ангела, шелестя длинными ресницами, воплотился он в Тулузе, и тут же стал предметом нечеловеческого внимания тамошних женщин. Облегая свою невинность, он скрывался в лесу, пока на помощь ему не пришли французские рыцари Храма. Тамплиеры вошли в его положение, и история кончилась гораздо скабрезнее, чем если бы все шло своим ходом. Но еще хуже, чем с монахами, дело обстояло со светским рыцарством. Однажды во время молитвы возникли передо мной граф Шампанский и его сестра графиня Адель. Страшно бранясь и поминутно поминая срамные места, находящиеся в противоестественном контакте с простолюдинами мусульманского происхождения, они требовали справедливости и реванша. Они считали себя оскорбленными какими-то женщинами и не хотели признавать себя мертвыми. Честно говоря, я не мог понять, чего они просят. Жив — так жив. По-моему, это был горячечный бред. Как они взяли меня в оборот! Они поносили мироздание. Вскоре граф Шампанский стих и стал пихать свою сестру в бок: мол, ладно, Адель, хватит уже. Но Адель несло. Это объяснимо: ведь в ней воплотилась Лилит, презретая Адамом, и жгучая обида будет клокотать в ней вечно. Лилит хороша собой, но не уверена в этом, потому всегда выставляет на показ то, что другие женщины спокойно украшают одеждой. Ее истинный облик не волнует, а пугает; на ней высокие сапоги, алые трусы из шкуры саламандры, грудь в наморднике, и сверкающий пояс. Ее тело искусано саранчой.