Часто в сумерках, сидя у печки, Катерина, опускаясь на колени, рыдала, уткнувшись в передник своей старой матери.
Приближался карнавал.
Шел снег. Жан-Простак с самого утра ушел, отцепив старые сани.
Почему? — спрашивали себя обе женщины.
Почему? — спрашивала себя Катерина.
Потом она перестала об этом думать.
Наступил вечер, вернулась из церкви мать.
Вдруг под окнами раздались крики шайки Краснокожих. Они то удалялись, то звучали совсем близко. Люди окружили сани Жана-Простака.
Катерина отшатнулась от окна.
На санях она различила соломенное чучело: женщина!.. другое, поменьше: ребенок!.. и огромный камень! Жан-Простак тянул сани.
Катерина опустила занавеску.
Маски зажгли фонарики, и сани, сопровождаемые воем парней, укатили. Женщины долго не ложились спать, сидели молча. На улице звучали голоса. Вдруг распахнулась дверь. Впереди шайки Краснокожих, покачиваясь, стоял Жан-Простак. По дороге, объяснил он, они потеряли большое чучело и теперь пришли взять взамен сестру. Компания аплодировала, двери, пол, стены дрожали. Старуха попыталась вразумить сына. Она бранилась, просила…
Жан, протянув руки к сестре, продолжал широко улыбаться.
Женщины отпрянули в глубь комнаты. Различимы были лишь их лица. У Катерины — белое, с черными провалами; ноздри, рот, глаза; и все отражающее лицо матери, которое затем совсем исчезло в темноте. Вдруг Жан схватил сестру в охапку и поднял в воздух, остальные ему помогали.
На дороге их ждали сани, окруженные факелами. Один из них вспыхнул. Его пламя разожгло вокруг смешки. Катерина взмолилась:
— Мама!
Ее стали передразнивать:
— Мама!
Руки схватили Катерину и посадили на сани, в которые впрягся Жан-Простак.
— Да здравствует Жан!
— Хоп! Хоп!
— Ура! Ура!
Сани скользили, увозя с собой людей и завывание теней.
Сани скользили…
На пороге дома старая мать Жана-Простака и Катерины перестала плакать.
Она смотрела…